«А вообще очень даже красиво получилось», — выдохнул про себя Сашка.

Он немножко подумал и спрятал пирог в хлебницу. А то мама раньше времени обрадуется.

Потом Сашка лежал в темной комнате рядом с диваном и тихонько гладил меховую подушку.

Когда Сашка был совсем маленький, он боялся оставаться один в темноте. Не темноты он боялся, а очень даже конкретной штуки — черепа со светящимися глазницами. Он как-то слышал про это, то ли по телевизору, то ли от взрослых. Потом мама объяснила ему, что так не бывает. Сашка, конечно, поверил. Но все равно не забыл. Иногда в темноте кажется, что вот-вот появится в углу комнаты костяное, страшное и полыхнет двумя огненными лучами.

Где-то в полночь тихо хрустнуло в двери. Сашка вмиг проснулся, прислушался и вылетел в прихожую.

На пороге стояла мама. Сашка подбежал и обнял ее крепко-крепко.

Она устало улыбнулась, опустила сумочку на пол и сказала почему-то шепотом:

— Ну, здравствуй, Сашка. Ты чего не спишь? Завтра же на работу рано.

— Ничего, мам, я завтра отгул возьму. Пал Саныч подменит, я вон сколько раз за него выходил. Пойдем чаю попьем, а? Я пирог испек.

И они вдвоем отправились на кухню.

Зеленый магнит жил на холодильнике. Он умел читать, а писать не умел. И ему все время писали письма. Он просыпался утром, а под щекой письмо. Иногда это были понятные письма: про доброе утро или про то, что ему испекли пирог. Таким письмам он очень радовался и крепче прижимал их к себе. Но иногда ему писали: «Не забудь паспорт» или «Купи, пожалуйста, кефир!» Он тогда страшно переживал, потому что не знал, что такое паспорт. Но весь день честно о нем не забывал, думал до самого вечера и засыпал совершенно измученный. Про кефир магнит знал, потому что спросил у холодильника, тот объяснил. Что такое надо с ним сделать, магнит тоже не очень понимал, но выяснил, что если про кефир думать как про паспорт, то вечером за стенкой появляется зеленый бурчащий пакет с нарисованными коровами. Про коров он тоже узнал от холодильника.

А однажды он проснулся, а нового письма под щекой не было. И на следующий день тоже. И через неделю. А потом оно появилось, но было очень странное: «Не жди, вернусь поздно». Магнит поерзал, потерся плечом о холодильник и спросил, что такое поздно. Это когда темно, ответил тот. Следующую неделю писем опять не было, а еще через день в холодильнике взорвался пакет с кефиром.

Холодильник теперь в основном вздыхал и жаловался на пустоту внутри. Чайник вообще перестал разговаривать, а магнит чувствовал себя странно. Ему казалось, он должен что-то сделать, но не понимал, что именно. Он стал перечитывать старые письма и несколько дней был очень занят. Он старался перелистать их так, чтобы не уронить, но все равно несколько штук не удержал. И однажды утром вместо верхнего «не жди» он проснулся на словах: «У тебя очень уютный свитер, я не смогла из него вылезти». Он знал, что письмо старое, но все равно ему обрадовался. Прочитал два раза и собрался прочитать в третий, но не успел. Что-то огромное, тяжелое и громкое обрушилось на него сверху, рассыпало листы и сшибло на пол. Очнулся он только к вечеру, под холодильником, рядом с ним лежала последняя непорванная записка.

Магнит провел на полу два дня. Если бы я умел писать. Если бы у меня были руки. Даже одна рука, одной бы хватило. Но рук у него не было, и писать он все равно не умел.

Через два дня он поскребся о дно холодильника и спросил, если ли в доме кефир. Получив ответ, понял, что нужно делать. На полу возле ножки холодильника натекла лужа. Магнит перекатился на спину, заполз в лужу, а потом мокрой спиной улегся на записку. Когда бумага намокла и прилипла, он уцепился за ножку и начал медленно карабкаться наверх. Он лез всю ночь, и холодильник изо всех сил ему помогал: дрожал, вибрировал или замирал, когда магнит отдыхал на белой дверце. К утру записка снова висела на двери холодильника: «Купи, пожалуйста, кефир!»

Кефир принесли на следующий вечер, об этом ему радостно рассказал холодильник. Магнит тихо кивнул, прижался щекой к бумаге и уснул. А утром ему пришло письмо: «Купил. Возвращайся».

Адам проснулся часа в два пополудни и долго лежал, кутаясь в плащ и глядя, как на потолке колышутся тени ветвей. Щека была липкой: рядом на полу стояла тарелка с остатками растаявшего мороженого. Похмелье было не болезненным, а скорее каким-то печальным. На кухне что-то брякнуло и звонко покатилось: кошки искали съестное. Адам вошел в кухню и увидел, что постель Евы пуста. Впрочем, как всегда в это время: Ева уходила на работу рано утром, но обычно она не успевала застелить кровать, и в складках разворошенного одеяла кошки нежились в остатках ее сонного тепла. На этот раз постель была прибрана, на покрывале белела записка. Ева оставила его.

Поначалу ждать было легко. Днем Адам выдумывал себе какие-нибудь хозяйственные дела, которые, впрочем, так и оставлял незаконченными: пробовал прибить полочку в коридоре, принимался мастерить туалетный столик к возвращению Евы. Вечерами заходил к приятелю выкурить трубочку у телевизора. Ночью музицировал. Паузы заполнял крепким красным вином, если удавалось раздобыть. Через неделю заметил, что паузы стали длиннее. Ева не возвращалась. Но мысль о том, что она может не вернуться никогда, наводила на него такой ужас, что он предпочитал эту мысль не думать. Иногда приходила Лилит. Лилит приносила вино и хлеб и молоко для кошек. Лилит мыла посуду и оставалась на ночь, С ней ждать было проще, однако вскоре Адам почувствовал, что уже не может выпивать столько вина, чтобы отогнать от себя мысль о невозвращении Евы. Дом, оставленный ею, стал для него невыносим. С наступлением темноты он выходил на улицу и подолгу ходил дворами. Он набрел на пятиэтажное строение, подготовленное к сносу, из которого выселили всех жильцов. Он заходил в пустые квартиры, курил, сидя на подоконнике. В разбитые окна дышал кладбищенским туманом бескрайний октябрь.

Адам перестал спать, и это сильно осложнило его жизнь. Во сне ожидание происходило как-то само собой, без усилий, а теперь сырые тоскливые утра чередой толпились на его пороге. Однажды рассвет застал Адама в брошенном доме. Глядя на светлеющее небо, он думал о том, как случилось, что его жизнь стала такой постылой и безрадостной. Возможно, он обижал Еву, возможно, бывал неверен и несправедлив. Но, видит Бог, он всегда любил ее, только ее одну. В горле стоял колючий ком, но плакать Адам не мог. Он свернулся клубочком на грязном полу и тихо, по-щенячьи, заскулил… Сколько часов прошло, прежде чем он поднялся, с трудом разогнув окоченевшие ноги, он не знал. И никакой перемены в себе не чувствовал.

Выходя из убежища, Адам внезапно периферийным зрением уловил некий блеск. Так, ничего особенного, просто стекляшка, но он остановился. На земле валялся маленький театральный бинокль, а рядом — кожаный чехол. Вещица показалась Адаму изящной; он счистил налипшие комья земли и долго вертел ее в руках, смотрел сквозь на окна своей квартиры, безусловно имея в виду тонкие руки Евы и ее длинные глаза. Поискав еще, он нашел исправный барометр, клетчатый шерстяной шарф и почти новую корзину.

Странная страсть овладела Адамом: целые дни он проводил там, где сносили дома, на свалках, в подвалах и на чердаках. Чужие вещи, валявшиеся тут и там, влекли его неодолимо. Вооружившись пачкой, он перерывал целые груды хлама, словно пытаясь разыскать свое пропавшее счастье. Если бы полгода назад кто-нибудь спросил его, счастлив ли он, Адам бы задумался. Если бы кто-нибудь спросил его, почему красивая славная голая женщина спит в его кухне одна, Адам не нашелся бы, что сказать. Все эти годы он в упор не видел своего счастья, а теперь он наказан. О, какое облегчение чувствовал он, таща домой мешок с бесполезным барахлом! Мысль о том, что Ева не вернется, была почти побеждена. Дома Адам разбирал находки, стирал тряпки, отмывал банки, чемоданы и безделушки. Горы вещей росли по углам, Лилит приходила все реже, оставшиеся без молока кошки беспрестанно кричали. Однажды Адам заметил, что в доме летает моль. Он купил нафталиновые шарики и переложил ими смердящее тряпье. Поддерживать порядок стало невозможно. Вещи сыпались отовсюду, расползались по всему полу; иногда ему казалось, что, если как следует прислушаться, можно уловить их шелестящий шепот, которым они в тоске призывают своих без вести пропавших хозяев.