Пойдем посмотрим на взрослого ребенка, Леонард Смайзерс. Такой раритет выпадает раз в сто лет. Чудовищный ребенок двадцати семи лет, детская комната размером с Вестминстерское аббатство, вечно новорожденный Гаргантюа в нелепой распашонке, он до сих пор выводит на грифельной доске прописные буквы, сам себя ставит в угол за провинности, не знает, что такое алкоголь и женщина. По ночам он плачет, просится на горшок и сжимает во взрослых кулаках прутья детской кроватки. Его нужно запереть в китайскую клетку и показывать в балагане рядом с бородатой женщиной и пожирателем живых цыплят. Он растерян, он лишился опеки. Он готов нас принять. Он готов дать интервью.

Ну что еще сказать, Леонард Смайзерс купился. И в назначенное время вместе с приятелем (имя болтливого прощелыги история проглотила, как живого цыпленка) ввалился в запущенный особняк, чтобы вдоволь поглазеть на чудовище.

Хозяин принял их в гостиной. Какое разочарование, все оказалось слишком банально. Ни одной нюренбергской куклы в рост человека, ни великанских погремушек, ни пухлого мужчины-дитяти в слюнявчике, которого заботливая nurse кормит взбитыми сливками с серебряной именной ложки. На краешке стула сидел очень скучный, щуплый, стриженый и выбритый до капустного скрипа молодой человек, одетый подчеркнуто по-взрослому. Он говорил исключительно о погоде, политике и котировке акций (позже Смайзерс догадался, что он дословно пересказывал передовицы свежих газет). Молодой человек неохотно отвечал на вопросы о прошлом и за все время чаепития не переменил восковую позу — руки словно примерзли к коленям, в тощий подбородок больно впивался плоеный воротничок. Прежде чем ответить на вопрос «да» или «нет», он нервно сглатывал и оглядывался на ростовой портрет матери в барочной раме с позолоченными вавилонами и фигулинами. Громоздкая траурная женщина в архитектурном платье навязчиво присутствовала в комнате, с каминной полки пялились одинаковые фарфоровые кошки.

Когда разочарованный Смайзерс обнаглел и попросил показать детскую спальню вечного ребенка, молодой хозяин тут же исполнил его просьбу, провел гостей наверх и отворил дверь. В детской не было ничего, кроме потолка и стен. На чисто выметенном полу четкими пятачками выделялись следы от ножек вынесенной мебели. Смайзерс заморгал и раздраженно выронил из глазницы пресловутый монокль — круглое стеклышко в немецкой золоченой оправе смешно повисло, дергаясь, на шнурке. Молодой человек вздрогнул и грациозно облизнул щеку изнутри, опустив глаза, будто нашкодил. На лестнице молодой человек вежливо поклонился и не забыл сказать гостям: «До свидания. Заходите еще».

Любопытный издатель Леонард Смайзерс зря потратил драгоценное время. Сенсации не получилось. «А вы заметили, Леонард, как все это время он смотрел на вас? Не отрываясь смотрел на вас с вожделением, куда бы вы ни повернулись. Он был заворожен вашим лицом. Вы заметили?» — «Нет, не заметил. И больше не беспокойте меня по пустякам. В нем не осталось ничего детского, это блеф, фикция, это не годится в печать. Давайте забудем». Забыли.

К сорока пяти годам Леонард Смайзерс разорился, растерял друзей, опустился и привык голодать. Последнее было не сложно, перед смертью он пристрастился к хлорадину (смеси хлороформа, морфина, эфира и этанола).

Хроническое недоедание и закономерное истощение довершили дело. Истощение — это девушка с очаровательной клавиатурой ребер и ввалившимися ягодицами, одна из самых выразительных и верных невест, которые достаются счастливчикам по жребию Доброго Бога.

В 1907 году патрульный полицейский по наитию заглянул в незапертый дом неподалеку от Парсонс-Грин, в Фулеме, в день, когда Леонарду должно было исполниться сорок шесть. Как пишет Ф. Бейкер: «Из дома к тому времени вынесли все. Одно это, должно быть, поразило тех, кто привык к набитым вещами комнатам времен Виктории и Эдуарда. Кроме двух-трех плетеных корзин и пятидесяти пустых бутылок из-под хлорадина, в доме не было ничего — только мертвое тело Леонарда Смайзерса. Мертвец тоже был совершенно голым. Пропал даже дьявольский монокль». В тот самый миг, когда полицейский заглянул в дом, монокль еще был на своем месте — в окоченевшей глазнице. Дрянная стекляшка пускала в потолок тусклый отблеск, придавая покойнику до последней степени идиотское выражение лица. Рядом с трупом стояла на полу керосиновая лампа на последнем издыхании. Колпак лампы треснул. Полицейский присвистнул, осветив лицо умершего казенным фонарем. На первый взгляд никаких признаков насильственной смерти не было, позже это подтвердит беспристрастное вскрытие. Но в пустом доме определенно находился кто-то еще. Нужно было соблюдать формальности, вызывать коронера, составлять протокол, ждать больничную карету, оповещать жену и сына усопшего, но все это потом, утром. Однако полицейский все-таки был беспокоен и оглядывался. Он прошелся по коридору, нарочно топая сапогами. Посветил в углы. Никого. Пожав плечами, полицейский вернулся в комнату, где остывало на половицах длинное голое тело. Полицейский хрипло заорал: «Стоять!» Над мертвецом, сильно прогнувшись в пояснице, скорчился тщедушный человечек. Он, наскоро озираясь, творил что-то с лицом покойника и прыснул от окрика в темноту, махнул сквозь распахнутое угловое окно в сырой палисадник. Было слышно, как он очень дышит на бегу. На улице патрульный догнал беглеца, сцапал за ворот горбатого сюртучка и приготовился вытряхивать из вурдалака-грабителя мертвых остатки души. Беглец кашлял, всхлипывал и прятал за отворотом сжатую в кулак руку с ворованной вещью. «Что там у тебя, показывай, сукин сын!» — впопыхах приказал полицейский. Беглец снова всхлипнул и разжал мокрую руку, доверчиво подсунув ее в рассеянный кружок света от патрульного фонаря. На ладони лежал монокль. Полицейский сдуру ослабил хватку и шепнул: «Зачем тебе?» Вор вывернулся, как гимнаст, одернулся и ответил, облизнув изнутри щеку, будто нашкодил: «Он красивый. Он блестит… Ну посмотри же, как он блестит. Я его очень давно хотел. Теперь можно. Теперь он мой». Только через десять минут полицейский поднес к губам свисток. В конце улицы было пусто, под жестяным колпаком бестолково болтался фонарь. Полицейский опустил руку и тяжело вернулся в дом. Утром все формальности были улажены, зевак разогнали от крыльца, тело увезли. Полицейский никому не рассказывал о воре, которого не смог задержать в ту ночь. И о монокле тоже никому не рассказывал, даже в подпитии. Как и то, что по глазам вполне взрослому грабителю, одетому как джентльмен, можно было дать не больше двенадцати лет.

Дом вдовы дипломата был заколочен, мебель зачехлили, отдали нотариусу ключи, наследник больше никогда не вернулся туда, и никто не мог сказать, куда он подевался.

Позже дом с обстановкой купили молодожены. Они были счастливы, у них родился ребенок. Его учили музыке и чистописанию. Он делал успехи и никогда не задавал вопросов.

…По глазурованным плитам цвета индиго выступают нос-в-хвост ковровые золотые звери. В темном саду всегда есть кто-то еще. И, знаешь, он быстро идет к тебе. Нет. Не к тебе. За тобой.

Когда в темных садах взойдет солнце и наступит весна, можно обернуться и с улыбкой отпустить колесо. Пусть оно вращается, весело посолонь, как задумано, никогда — назад. Тогда станет ясно, что в темных садах детства нет никаких чудовищ. И тот, кто все эти годы шел за тобой в темноте, — прекрасен.

Крошечное облако, одиноко дрейфующее в огромном небе, наехало на солнце, и сразу повеяло прохладой от воды. Это надо же, подумал Марк, столько в небе места, и все же они встретились… Облако словно прилипло к солнцу — пляж потемнел, потемнела вода и громоздящиеся над бухтой скалы. Но вдалеке, там, где скользил, не двигаясь с места, прогулочный катер, направляясь в Фео, все плавилось в волнах подвижного золота. Боб, которому на прошлой неделе исполнилось пятнадцать и которому, особенно вечером на танцплощадке, когда он небрежно смолил кубинскую «лихерос», можно было вполне дать и восемнадцать, Боб аккуратно снял темные очки, аккуратно завернул их в рубашку и, потянувшись, встал. «Я пошел за водой», — сказал он хриплым ломким голосом и, перешагнув через белую, как курица, Лару, с двумя бутылками, зажатыми меж растопыренных пальцев левой руки, направился к расщелине, густо заросшей шиповником и кизилом. Там, в дрожащей тени, тошнотворно пахло всем тем, что человек оставляет после себя, а чуть выше, после трех метров крутого сыпучего подъема, пучком стрел рос дрок, черным зеркалом лежало топкое болотце и из трещины в скале сочилась ледяная родниковая вода