Возвращение Горького в Россию изрядно подогрело заинтересованность Сытина в сотрудничестве с ним, однако Горький приехал на родину незадолго перед тем, как разразилась война и издательское дело стало гораздо более рискованным для всех его участников. В финансовом отношении знакомство с Сытиным оказалось для Горького весьма выгодным, хотя получал он куда меньше того, что просил. Тем выше он ставил Сытина как человека, пекущегося о народном благе и являющего собой достойный подражания пример. Подобно Чехову, Горький считал, что отсталой, охваченной спячкой России как воздух нужны неутомимые труженики и просветители, к которым он относил и себя с Сытиным.

Шел 1914 год, Горький и Сытин вели переговоры об издании полного собрания сочинений писателя и новой ежедневной газеты, как вдруг 15 июня произошло убийство австрийского эрцгерцога Фердинанда и в дверь постучалась война. Еще раньше несколько детей Сытина, несмотря на ухудшение отношений между двумя державами, уехали в Германию, и когда открылись военные действия, он лишь с большим трудом вернул всех, кроме одного, домой. После этого Сытину пришлось призадуматься над тем, что сулят превратности войны его издательскому делу и как вести его дальше.

Под влиянием поражений русских в первые два года войны у Сытина отчетливо проявились ура-патриотические настроения. Не так было в 1904 году, теперь же Сытин поможет самодержавию: он станет проповедовать ненависть к врагу и замалчивать совсем уж худые вести с фронта. Кроме того, будучи свидетелем политического смятения в столице (переименованной на русский манер в Петроград), а также нарастающих повсеместно перебоев в снабжении, отчаяния и недовольства, вызванных тяжелыми потерями в сражениях с немцами и австрийцами, Сытин позаботился о том, чтобы «Русское слово» смягчило критику загнанного в угол правительства. На передний план выступили интересы российского государства, для которого началась пора испытаний. Хотя военная цензура и нехватка бумаги и без того сдерживали издательскую деятельность, Сытин сам счел необходимым отступить от чеховского принципа говорить людям всю правду без утайки.

Объявление Германией войны 19 июля 1914 года явилось для русских, в том числе и для Сытина, полной неожиданностью, несмотря на то, что немцы обвинили Николая II и его правительство в проведении мобилизации с целью поддержать сербов в их борьбе с австрийцами. Тем не менее Сытин надеялся на скорое окончание конфликта, и его редакторы в «Русском слове» энергично взялись за освещение сражений и всего хода кампании с той же объективностью, какая отличала газету во время русско-японской войны. Правительство, в свою очередь, крайне опасаясь вражеской пропаганды и критики внутри страны, ввело строгую военную цензуру и предписало цензорам обращать особое внимание на «Русское слово». Мало того, что сытинская газета была самой читаемой в России, но она к тому же пользовалась необыкновенно широкой популярностью в деревне, а именно оттуда приходила в царскую армию основная масса солдат.

В сентябре 1914 года начальник Главного управления по делам печати вызвал к себе Руманова, показал ему приказы Верховного командования, касающиеся прессы, и велел довести их смысл до Сытина и редакторов «Русского слова»[474]. Всего за два месяца, отчитал он Руманова, «Русское слово» умудрилось помочь врагу. Он – «друг газеты», однако, если она не переменится, он употребит власть. Преждевременному разглашению сведений о военных операциях нет оправдания, а посему – никаких репортажей до появления официальных сводок.

К октябрю военная цензура еще более ужесточилась, и вновь «Русскому слову» досталось за критику больше других. Отныне два цензора прочитывали военные комментарии, а также все иные материалы газеты, имеющие отношение к войне. Кроме того, они обязаны были определять, какое впечатление могут произвести публикации на гражданское население, и запрещать все, что казалось «упадническим». Касательно военно-морских вопросов «Русскому слову» впредь надлежало ограничиваться только официальными сообщениями[475].

А редакторы «Русского слова» жаловались на цензуру. Утверждение материалов московской военной цензурой, говорили они, занимает порой несколько часов, и к»частую их не успевают опубликовать в тот же день. Теперь, когда тираж газеты превысил 500 тысяч экземпляров, сотрудникам редакции приходилось выпускать номер в сжатые сроки. Почему, спрашивали они, корреспонденции должны проходить двойную цензуру: ка месте событий и в Москве?[476] (Местные цензоры, приданные Московскому телеграфному агентству [МТА], просматривали каждое сообщение, поступавшее по телеграфу.) Поскольку отчасти вина за опоздания и недоброкачественность телеграфных лент с новостями лежала непосредственно на МТА, Сытин велел своим редакторам жаловаться и телеграфному начальству[477]. Они также возобновили ходатайство, впервые поданное в 1913 году, о том, чтобы провести в редакцию прямую телеграфную связь, но правительство не разрешило изменять порядок цензурных ограничений. Прямую линию «Русское слово» получит только в 1917 году, когда к власти придет Временное правительство[478], а пока Сытин нанял для связи с МТА курьера: тот галопом носился по улицам на белой лошади, напоминая москвичам, что сытинская газета не останавливается перед затратами, лишь бы вовремя сообщить им последние известия.

По мере того как на фронте Россия терпела от 70 германских дивизий поражение за поражением, правительство все назойливее вмешивалось в распространение информации, и вот 15 июля 1915 года редакторы Сытина получили копию телеграммы, посланной из Генерального штаба Верховного командования министру внутренних дел (в компетенцию которого входила печать): «Необходимо путем неофициальных статей и широко поставленных разъяснений печати подготовить общественное мнение к вопросу о возможности (германского] наступления… в пределах Варшавского военного округа»[479]. А что именно требуется от «Русского слова», выяснилось в августе, когда Генеральный штаб предложил всем газетам опубликовать историю героической гибели на поле брани крестьянина Степана Веремчука[480].

Но дело в том, что еще в июне 1915 года сытинские редакторы начали допускать в освещении войны оптимистические, даже лживые нотки[481]. Для людей посторонних это легкое изменение тона прошло незаметно, и в августе цензор по-прежнему жаловался своему начальству на «Русское слово» по поводу «статей, игравших в руку германской пропаганды, стремящейся всеми силами к понижению общественного настроения в России»[482], Однако едва ли «общественное настроение» могло быть приподнятым, если в результате ожидавшегося германского наступления русская армия оставила Галицию и западную Польшу. Только за 1915 год русские потеряли 2 миллиона человек. В конце того же года до Сытина дошло горькое известие о том, что в числе погибших оказался и его сын Владимир[483]. Двое старших сыновей, Николай и Василий, уже не подлежали мобилизации по возрасту, а тезка отца Иван, двадцати девяти лет отроду, должно быть, так или иначе участвовал в войне. Противоречивые чувства испытывал Сытин к двадцатидвухлетнему Петру, оставшемуся во вражеской стране (куда он уехал в 1913 году), зато он вправе был ожидать поступления на службу в царскую армию от своего последнего сына, двадцатилетнего Дмитрия (который оправдал его надежды в 1916 году). В качестве личного вклада в общие усилия Сытин передал Красному Кресту под госпиталь свою подмосковную усадьбу[484].