Написал ли Дорошевич панегирик Романовым от чистого сердца или хотел сгладить впечатление от резкой критики, которой он подверг правительство в связи с делом Бейлиса, но он наверняка предвидел стычку с Валентиновым. Ведь он понимал, что Валентинов не потерпит никаких реверансов в сторону Петербурга и никакого ущемления собственной власти над политическим содержанием «Русского слова». Не исключено поэтому, что Дорошевич намеренно пошел на обострение, возможно, заранее сговорившись с членами Правления или даже с самим Сытиным.

Со своей стороны, Сытин, может, и рад был бы удержать Валентинова, но ему пришлось уступить Дорошевичу, который по условиям контракта имел право настаивать на публикации своей статьи. Но, скорее всего, Сытин, сам решил шагнуть навстречу самодержавию, чтобы его газета заняла «золотую середину» между оппозиционностью и лояльностью. Такое положение вполне приличествовало либеральной, непартийной газете и не отпугивало читателей и достойных авторов.

Кроме того, сочетание в «Русском слове» критики правительства с прославлением Романовых должно было способствовать и книгоиздательской деятельности Сытина. Ведь он стремился расширить свое влияние на рынке учебной литературы и вполне мог посчитать целесообразным выбить почву из-под порочащих его обвинений в подрыве существующего строя. Пока что, в 1913 году, нападки такого рода предпринимались не только в Государственном совете, Думе и в книжке Пуришкевича, но и в московской Судебной Палате, судьи которой обнаружили в содержании четырех сытинских изданий преступную крамолу.

После того как в начале 1911 года оборвалась череда преследований со стороны официальных ведомств, Сытин получил передышку от судебных баталий с государством. Однако, судя по характеру и времени действия четырех следующих процессов (они совпали с правлением Валентинова в «Русском слове» и начались вскоре после того, как власти помешали изданию «Русского слона» в Петербурге), можно предположить, что в 1913 году правительство вновь осуществило ряд согласованных мер в попытке перетянуть Сытина вправо.

Первый судебный процесс, мартовский, касался брошюры, изданной «Товариществом И. Д. Сытина» еще в 1905 году. Даже по прошествии стольких лет ее автора П. Сенаторова приговорили к двум месяцам тюрьмы.

Решая участь этой брошюры под названием «Проснитесь, архипастыри! Письма митрополиту Антонию С. – Петербургскому и другим епископам!», суд усмотрел состав преступления в «дерзостном неуважении верховной власти [царя]» и в «порицании основных законов». Сытин опять отрицал личное участие в издании. Хотя один из судей внес в протокол свои сомнения на этот счет, все же суд не нашел в деле доказательств преступного умысла и признал Сытина невиновным[428].

Затем разбирательству подвергся перевод работы немецкого социал-демократа ревизионистского толка П. Кампфмейера «Современный пролетариат», причем «Товарищество И.Д. Сытина» пустило ее в продажу в 1907 году, лишь получив разрешение Московского комитета по делам печати. А в 1910 году, когда комитет запретил публиковать ту же работу другому издателю, Сытин немедля обратил в пульпу 4 тысячи экземпляров, которые остались от 5-тысячного тиража и хранились у него на складе. Однако в 1913 году это первое издание дало правительству повод возбудить дело против издателя Сытина и редактора А.П. Семенко. В апреле состоялся суд, который оправдал обвиняемых, но признал подрывной характер марксистской аргументации автора и постановил уничтожить весь тираж[429].

Пожалуй, для третьего процесса, состоявшегося в сентябре, у правительства было больше оснований, поскольку речь шла о посмертном осуждении Толстого, чьи произведения как раз выходили в свет каждые две недели в качестве приложений к «Русскому слову» и «Вокруг света». А поводом для возбуждения иска послужила брошюра с «Великим грехом» Толстого, который «Товарищество И.Д. Сытина перепечатало из «Русской мысли» за 1905 год. Высказанная там поддержка идей Генри Джорджа о едином земельном налоге как одном из средств спасения русских крестьян от повсеместной нищеты, говорилось в обвинении, является противозаконным призывом к отмене частной собственности. Адвокат Сытина, правда, заметил суду, что публикация данной статьи в 1905 году была одобрена Главным управлением по делам печати, однако прокурор возразил на это, что суд обязан исправлять допущенные ошибки. 19 сентября суд поддержал его иск, признав брошюру противозаконной, но при этом оправдал обвиняемых как не имевших прямого касательства к содеянному[430].

Последний, декабрьский, процесс над книгой «Круг чтения», которую Сытин издал, наконец, в том же году, примечателен тем, что состоялся почти сразу же по выходе ее из печати. Как и опасался Сытин еще в 1909 году, прокурор потребовал наложить запрет на содержащиеся в книге многочисленные пацифистские рассуждении. Согласившись, что высказывания, направленные против войны и службы в армии, наносят ущерб властям, суд признал указанные прокурором выдержки противозаконными и постановил уничтожить все непроданные экземпляры. Впоследствии при переиздании книги сытинские редакторы полностью переделают запрещенные места[431]. Вынужденный, однако, уничтожить «Круг чтения» и остатки тиражей других книг, запрещенных судебными решениями в 1913 году, Сытин понес ощутимые убытки.

И в 1913-м, и во все остальные годы, одинаково беспокойные, Сытин мало виделся с семьей, ибо слишком часто ему приходилось есть и спать в гостиницах и поездах. Когда же он попадал домой, то удалялся в свой кабинет, вспоминают сыновья Василия Ивановича Михаил и Алексей; а бабушка Евдокия Ивановна, следившая, чтобы жизнь в доме шла по строго заведенному порядку, шикала на всех: «Тише! Сам пришел!» Порядку этому подчинялись и стар, и млад, говорит Алексей и рассказывает далее, что «дед строг, очень занят, неразговорчив, взрослые его побаиваются» и что он частенько «прохаживается по коридору, заложив руки за спину». Алексей с двоюродным братом Дмитрием, сыном Ивана Ивановича, бывало, крались за дедом и передразнивали его. «Дед не замечал, а может быть, и замечал, но не обращал на наши проказы внимания пусть забавляются…» Однажды, правда, он «совершенно неожиданно… изрек, довольно, впрочем, дружелюбно: «Брысь!»

Михаил вспоминает, что встречал деда, как правило, обедом и тот был скуп на разговоры, разве только задавал обычные вопросы про школу. За столом собиралось двенадцать человек, рассказывает Дмитрий, ровно в час пополудни; «обед был самый простой»: щи или другой какой-нибудь суп, на второе – каша с котлетами, на сладкое – компот или кисель. «На столе, помню, выставлялась иногда и водка, – продолжает Алексей, – в небольших графинах, рюмки очень маленькие. Но пользоваться ими без разрешения не полагалось – сам дед не пил и был строг со спиртным при всей этой внешней демократии».

Распределение мест за столом тоже не назовешь демократичным. Сытин восседал во главе, сыновья – по левую руку от него, а женщины и дети – по правую; каждый имел свое место, сервированное столовым прибором и салфеткой в костяном кольце. Никто не смел даже приблизиться к своему стулу, пока не войдет Сытин и не пригласит всех к столу. Алексей признает, что его воспоминания о деде по-детски наивны, однако воссоздает ставший стереотипным образ человека, с головой погруженного в дела. «Мысль занята работой постоянно, времени на отдых нет, а на общение с семьей не остается просто сил». Сытин, вспоминает Михаил, иногда приезжал к семье в подмосковное имение; однажды он видел, как тот купается в пруду: «…вошел в воду, перекрестился, окунулся три раза по шею, а плавать не стал»[432].

Сытин отдавал все силы работе лишь отчасти по необходимости, а главным образом по собственному желанию. Но к середине 1913 года, накануне мировой войны, бесконечные дела и судебные тяжбы на фоне тревожной обстановки в мире так измотали его, что даже этот увлеченный человек ощутил потребность в передышке. Как писал Сытин впоследствии: «Все кругом рушилось, хотелось бежать от всего… Помню, в эти тяжелые годы все ждали катастрофы. Эта тоска мучила и меня. Я искал выхода, куда бы дальше убежать от самого себя». В результате он отправился в Западную Европу, а затем, уже в пути, решил завернуть в Италию: навестить Горького на Капри и погреться на итальянском солнышке. Хотя путешествие и было затеяно для отдыха, Сытин, сидя на террасе у Горького, разумеется, не уклонялся от деловых разговоров.