– Дайте мне посмотреть «Коломбо», полечную модель, вон тот, черный, как раз на таких мы играем, на клавишниках. Этот кнопочник положите обратно – я подумал, это тоже клавишник, незаметно в тени. – Женщина принесла ему большой «Коломбо». На полке стояло пять или шесть таких же. Он перепробовал их все, один за другим, у каждого имелся дефект, западающие клавиши или плохие язычки, меха пропускали воздух или казались слишком тугими. Была еще полечная модель «Гуррини» со словенской настройкой, но ему не понравилось. Наконец он остановился на трех вариантах. На этих они, пожалуй, сыграют, он гнал от себя мысль, что победить с такими инструментами будет тяжеловато. Быстро прострекотал «Польку-мядяки», продемонстрировав их фирменный стиль: дикий кабацкий минор, варварское напряжение, из-за которого казалось, что еще секунда, и он потеряет контроль над собственными звуками – никто больше так не умел, и это сводило танцоров с ума. Он посмотрел на женщину, чтобы оценить реакцию – вид у той был удивленный, но кислый. Джо осклабился, источая обаяние.

– Похоже, вы и впрямь играете, – сказала она.

Теперь, чтобы обтяпать с этой старой сукой дельце, оставалось лишь разжалобить ее подходящей историей.

Когда он вернулся, дети спали – Флори в кровати, Арти в магазинной каталке – а Соня, склонившись над зеркалом, крупными мазками наносила на лицо косметику; из-под халата торчали босые ноги. Идеально выглаженные костюмы висели на двери.

– Нашел, – объявил он, шлепая ее по заднице. – Еще только шесть часов. – Он достал из кармана пинту виски и с громким щелчком открыл пробку. – Выпьешь?

– Ага. Хорошие? – Она разглядывала инструменты. Большие черные ящики совсем не подходили к их костюмам. Она взяла в руки один из «Коломбо» и чуть-чуть поиграла – вступительные аккорды к их прежнему новоэтническому номеру, который они уже давно не исполняли, – «Дингус пьет целый день»; музыка там постепенно становилась все свободнее и глуповатее, Джо, поставив стакан с остатками пива, изображал пантомиму, затем стегал ее по ногам воображаемой ивовой розгой, она подпрыгивала, не выпуская аккордеона из рук и встряхивая как следует меха. Тон получался не слишком живой, да и прыгать с таким тяжелым инструментом было трудновато. Но они все равно забросили этот номер из-за сложной смеси путаных ритмов и знакомых мелодий. Джо был уверен, что дуэтам, если они действительно хотят побеждать, лучше держаться подальше от экзотики, зрителям нужны знакомые и удобные мелодии, быстрые, с кучей трюков: «Любава», «Ай да мы», «Удивительное время», «Мой милый малыш». Соня вспоминала свой потерянный инструмент: деки из норвежской ели, язычки ручной работы, на решетках вырезаны их имена.

– Тяжелый, – сказала она – И звук грязный. – Взяла другой аккордеон. Этот был немного лучше, но одна клавиша болталась и клацала всякий раз, когда Соня на нее нажимала. Было очень жаль голубого аккордеона. На самом деле он принадлежал Джо, который отсудил его у брата, когда умер старый Иероним-Гэрри. Старик оставил только один аккордеон, и обоим хотелось забрать его себе, но Раймунд едва умел играть, так что Джо нанял недорогого адвоката, выстроившего защиту на том, что инструмент должен принадлежать человеку, который умеет с ним обращаться. Раймунд собирался его продать и получить деньги. Ради денег он готов был продать и душу, но ему не везло. Такие загребущие руки, как у обезьяны. Как-то он стащил пакет бумажных банкнот, три высоких толстых пачки, плотно сложенные и замотанные коричневой оберточной бумагой – в универмаге «Кей-март», у самого прилавка, он вырвал их из рук женщины – импульсивно, не раздумывая, ему хватило одного взгляда на то, как женщина так вот запросто стоит со своими деньгами, пытаясь другой рукой удержать открытую холщовую сумку. Он бросился бежать. А на стоянке перед магазином пакет разорвался, выпустив в воздух целое облако красной краски и обрызгав Раймунду нос, лицо и шею. Тот бросил деньги и кинулся к своему старому бордовому фургону, но красное облако так и летело за ним следом, а стоило ему прикоснуться к машине, окутало и ее тоже, да еще и мотор никак не заводился.

Теперь, в этом мотеле для свиданий, Джо заиграл соленую комическую пьеску «Что за штука между нами?», голоса сливались – глубокий хрипловатый Сонин и его тенор, неожиданно чистый и высокий для такой могучей грудной клетки: она выводила мелодию, а он подпевал. Звучало хорошо, и Соня успокоилась. Может, все у них и получится. Голоса многого стоят. Она заиграла рулады, раздражаясь на западающую клавишу и прикладываясь по чуть-чуть к его «ершу». Немного выпив, он играл свободнее. Как и она. Лучше всего действовал линимент.

– Ты их взял напрокат? – спросила она.

– Небольшое дельце. Не волнуйся, все в порядке. Ты вспомнила, как называется та забегаловка? И что за город? Я добуду наши аккордеоны, не волнуйся.

– Я посмотрела по карте. Это может быть только Морли – помню, там была длинная пустая дорога, перед этим городом. Но я не посмотрела, как называлась закусочная.

Он бросил на нее презрительный взгляд.

– Ну и какой от тебя толк? Вот что я тебе скажу: мы уедем завтра утром, и я проторчу в этом ебаном Морли хоть целый день, но найду ублюдка, который забрал наши инструменты, я размажу этого черномазого по дороге, он у меня превратится в клубничное варенье. – Джо опрокинул в себя виски и со стуком поставил стакан на стол.

– Хорошо, хорошо. Возьми вот. – Она достала бутылку «Краснокаменного лекарственного линимента доктора Джоупса» с силуэтом бегущей лошади на этикетке. Джо отмерил ей в стакан крышечку и долил сверху пива.

– Пей медленно, лучше подействует.

– Не волнуйся! – Едкое горькое тепло расползлось по всему телу, вслед за вторым глотком натянулись голосовые связки. Стакан опустел, а рот и горло стали совершенно сухими.

– Хватит? Или еще? – Ему было жаль бутылки линимента.

– Я готова, я готова, все отлично. – Высокий хрипловатый голос звучал теперь так, как он любил больше всего, – экстазом и саднящей болью.

До концертного зала «Полония» они доехали на такси, чтобы аккордеоны не переохладились на колючем морозе. Улица была запружена машинами, клаксоны гудели, а возвышавшийся в этой гуще полицейский взмахами рук направлял поток в нужную сторону.

– Ну и толпа, – заметил Джо, когда они объехали здание и свернули за угол к служебному входу. Настроение поднималось. Добрая толпа – вот что им было нужно. Он даже озаботился Сониным самочувствием:

– Ты как? – Она не ответила. В огромном зале топтался народ, кучкуясь у концессионных ларьков и столиков – там громоздились искусно раскрашенные яйца, расшитые жилетки с треугольными лацканами, деревянные кружки, кольца колбасы, пироги, замысловатые бумажные фигурки, срезанные с «Дерева жизни», петухи и курочки, флажки, подписные квитки на «Польско-американский репортер»; в одном киоске собирали деньги семье преподобного Юзефа Журчука из западной Польши – какой-то маньяк ворвался в церковь прямо посреди мессы и его зарубил его топором – брошюрки о круизах через Атлантику на пароходе «Баторий», гордости «Гданьско-американских линий»; на другом ларьке висел большой красный транспарант: «ЗАЩИТИМ ПОЛЬСКУЮ ЧЕСТЬ!»

– Ты иди, – сказал он Соне, – а я посмотрю, что там такое. – Оказалось, «Общество защиты польских американцев» собирает деньги, чтобы выставить иск Ассоциации американских кинематографистов за фильмы, оскорбляющие честь и достоинство поляков – назывались «Тарас Бульба»[295], Тони Кертис и Юл Бриннер, а также «Не позволяйте никому сочинять мне эпитафию»[296] вместе с целым списком других картин, о которых Джо никогда не слыхал; отдельная петиция предназначалась голливудским продюсерам и призывала их представлять поляков в хорошем свете, благо тем есть чем гордиться, и почему бы не снять фильм о военной карьере, например, Пуляски или Косцюшко.