– Что я тебе говорил, – воскликнул Долор, решив, что настал подходящий момент сыграть «С днем рождения» в ритме вальса, а затем перекинуться на что-нибудь быстрое и танцевальное. Чуть позже ребенок, протиснувшись между танцорами, спросил: мама, а почему у нас из стенки идет дым?

В два часа ночи, когда уехали пожарные машины, они тоже двинулись домой; в кузове дребезжали обломки усилительной системы, от горячего дыхания запотевало лобовое стекло, Долор тер его рукой, а Уилф протягивал ему пинту бурбона. Они то всхлипывали, то смеялись от возбуждения, в ушах не смолкала музыка, а перед глазами стояла полная комната людей, скачущих, топающих, качающихся и прижимающихся друг к другу, они сыграли им все двадцать песен, которые знали, они почти воочию видели искрящийся в раковине провод, и облегченно вздыхали, когда вполне живая миссис Бабби говорила мужу белыми жесткими губами: безмозглый кретин.

– Ну и ночка, – восклицал Долор. – Если бы не чертовы динамики, все было бы хорошо.

– Ага, не считая того, что вначале я никак не мог собрать себя в кучу. И что это на меня нашло. Просто трясучка.

– Не считая этого, а еще того, что мы чуть не спалили его жену, а потом весь дом – да, все прошло хорошо.

– Это Бабби сунул в топку фольгу.

– И еще. Перед тем, как все это началось, ко мне подошла женщина и попросила сыграть песню, что-то французское, la danse du [204] как-то там, а может другое, не знаю. Я ответил, что мы не умеем, а она говорит: стыдно не знать музыку своего народа.

– Да пошла она, – сказал Уилф.

– Ага. Ладно. Но я, к сожалению, считаю, что она права. Мне бы только понять, куда подевалась чертова французская музыка. В округе ее нет, это точно.

Ближе всего удалось подобраться к цели один или два раза, когда, возвращаясь с вырубки, он поймал передачу Le Réveil Rural[205] на Радио Канады – послушал скрипипичный рил с вихляющим пумканьем фортепьянного аккомпанемента, звонкое жужжание la guimbarde – еврейской арфы, потом понеслось что-то необузданно мрачное, демонический побег-полет – грубая экзальтированная музыка, водопад, грохот локомотива, ленточная пила, аккордеон дразнится, стук ледяшек о дно оловянной кастрюли, хрипы, бормотание, визг – этот бешеный музыкальный каскад заставил его свернуть на обочину и остановиться.

– Wah! – сказал диктор. – Soucy l'incomparable![206] – В другой раз программа подарила ему les accord on diatoniques, musiciens du Québec [207] – роскошная неистовая игра прорывалась сквозь неподвижность, заставляя забыть о шрамах и царапинах старых граммофонных пластинок: Йозеф-Мария Трембла, Анри Биссон, Долор Лафлюр, Теодор Дюга, бормотал диктор. Наконец-то Долор узнал, как это называется – традиционная музыка, la musique traditionnelle. Должно быть, именно это играл его отец на старом горелом аккордеоне. Он не мог отказаться от мысли, что отец погиб, спасая детей из пламени.

– А что, если нам съездить в Квебек, накупить пластинок и послушать музыку? Мне нужны записи – надо понять, что это такое. Эмма будет переводить. Доедем до этого города, говорят, там много аккордеонистов.

– Ага, ага. Монмани. Я там бывал, забирал специальный нож для пилы. – Но Уилф отнюдь не сходил с ума от этой идеи, как он не сходил с ума от этой музыки вообще, и все время откладывал поездку. Долор задумывался: вдруг Уилф догадался, что он сохнет по Эмме и принялся ревновать. Эмма отозвалась из кухни:

– Так вас там и ждут, – и на этом все кончилось.

Но дождливым субботним утром он проснулся с твердым намерением ехать в Монмани самостоятельно, несмотря на то, что он не знает языка. Если с ним будет зеленый аккордеон, то к чему слова?

Дорога, брыкаясь и крутясь под колесами грузовика, вела его к пограничному посту мимо лесозаготовок и заваленных щепками вырубок. На другой стороне, в Квебеке, Долор ожидал увидеть все тот же пейзаж, но вместо этого обнаружил ровную местность с пучками деревень и растянутыми за ними длинными узкими полями. Кругом были фермы, стада и урожаи, и это казалось Долору странным. Он ехал по ровной дороге, и ему казалось, что в домах и сараях прячется, свернувшись в клубок, некая демоническая энергия. Во дворах топорщились деревянные фигуры и механизмы, роботы, собранные из тракторных частей, причудливые растения из выцветших пластиковых бутылок, ветряные мельницы, летающие утки, миниатюрные домики среди камней и рвущиеся из них клубы пчел, шутихи, ослики из бутылочных пробок, на пнях каноэ с деревянными гребцами, букеты из консервных банок, реечные огородные пугала в драной одежде и с хэллоуинскими масками вместо лиц. Дождь перестал, и Долор ехал теперь к чистому горизонту и солнечному свету.

Простая поездка превратилась в настоящее паломничество: Сен-Жорж, Сен-Жозеф-де-Бюссе, Сен-Одилон, Сен-Люс, Сен-Филемон, Сен-Пол-де-Монмани, Нотр-Дам-де-Розари. В Долоре росла безрассудная уверенность в том, что он возвращается домой. Где-то здесь были его истоки. Он заплакал, увидав великую реку: глубокую стрелу воды, что бьет в самое сердце континента.

Ранним вечером он добрался до Монмани. Солнце садилось. Вдоль реки вспыхивали желтым светом старые камни домов с изящными, как у беседок, крышами, а сама вода казалась порванной золотой простыней. Он катался по округе, пока не стало темнеть. Движения на улицах не было, только какая-то женщина выгуливала маленькую черную собачку. Он, словно попал в другое столетие. Хотелось есть, было страшно и радостно. Он припарковал машину в нескольких кварталах от здания, с виду напоминавшего гостиницу; на соседних улицах стояло не меньше дюжины автомобилей. Шаткая вывеска с фигурками музыкантов гласила: LES JOYEUX TROUBADOURS[208]. Он взял с собой аккордеон. Едва открыв дверь, он услыхал музыку.

За столом сидела молодая женщина с ярко-красными губами и черными, завитыми на концах волосами, за ее спиной на зеленой панели дверей были нарисованы танцующие зайцы; она подняла взгляд от кучи бумаг, заметила футляр с аккордеоном и улыбнулась.

– Bon! Un autre accordéoniste pour la veilée [209]. – Она сверилась с бумагами. – Quel est ton nom?…[210] – Голос звучал хрипловато и неуверенно, словно у нее недавно болело горло, и слова давались с трудом.

– Простите, – медленно произнес Долор. – Я не говорю по-французски. Я приехал потому, что ищу аккордеонную музыку. – Она серьезно смотрела на него. Он улыбнулся и приподнял аккордеон. – Я не говорю по-французски. Простите, – добавил он, жалея, что не существует языка мыслей.

Она сморщила губы, подняла указательный палец на правой руке и чуть-чуть покачала им, словно говоря: подождите, одну минуточку, и исчезла за зеленой дверью, оставив ее приоткрытой. Рядом на стуле стоял аккордеон. Долор рассмотрел выгравированное на нем имя «Ludwig Sapin» и маленькую елочку. Ее инструмент? Он представил, что эта молодая женщина – его жена, они любят друг друга, он берет в ладонь ее черные волосы, а по утрам его будит шершавый голос. Теперь он ясно слышал музыку – скрипку, аккордеон и ложки – нет, два аккордеона и каблуки музыкантов. Женщина вернулась с рыжеволосым человеком в слишком тесном для его мощной фигуры костюме и с полоской пластыря на переносице.

– Чем могу быть полезен? – спросил он по-американски.

– Я приехал из Мэна, – ответил Долор. – Это, наверное, глупо, но я ищу аккордеонистов, то есть, тех, кто играет традиционную музыку, понимаете? Я сам француз, но не говорю по-французски. Меня зовут Долор Ганьон. Я хочу узнать побольше о старой музыке. Я сам немного играю, но не традиционные песни. Не могу найти ни одной записи. Кажется, эти песни уже никто не умеет играть. По крайней мере, в Мэне.