— Я бы спросил его, что он тут делает. Все-таки это территория с ограниченным доступом.

— Хорошо, а если бы я закурил косяка. Прямо здесь. Что тогда?

— Если бы вы закурили косяка? Прямо здесь?

В дверь конторы дважды резко стучат. Она открывается с действующим на нервы скрипом. С потрескивающей рацией входит плотно сложенный коп с коротко остриженными седеющими волосами и собачьим поводком в руках. На том конце поводка огромная немецкая овчарка с вонючей мокрой шерстью, которую она растряхивает по всей комнате.

Я чувствую, как рука инстинктивно сжимается в кармане пиджака.

— Живут же некоторые, — говорит собачий поводырь. С его куртки капает вода.

Он коротко кивает мне.

Я киваю в ответ, не отводя глаз от собаки.

— Он вам ничего не сделает, — говорит инструктор собаки. — Пока я не дам ему команду.

Я делано смеюсь. Интересно, на каком расстоянии эти твари чуют наркотики.

— Этот джентльмен из «Дейли телеграф», Джон, — говорит мой приятель-полисмен.

— А-а, — говорит инструктор собаки.

— Он тут спрашивает, не буду ли я возражать, если он забьет косяка, — говорит мой полицейский, и наша дружба, похоже, осталась в прошлом.

Глаза собаковода выражают подозрительный смех.

— Ха-ха-ха. Не совсем так, — говорю я.

— Да мы-то особенно не будем возражать, — говорит собаковод. — Вопрос в том, как к этому отнесется Сталкер. Он почему-то чувствует отвращение к наркоманам. Просто терпеть их не может.

— Понятно, — говорю я весело. — Надо полагать, он имеет отношение к тем двадцати восьми арестам с наркотиками, о которых мне только что тут рассказывал ваш коллега.

— Что касается его оперативной работы, то мне об этом рассказывать не положено, — говорит собаковод.

— Хорошо, хорошо. Ну, во всяком случае, спасибо вам за содействие.

— Так не останетесь забить косячка? — говорит мой бывший друг.

— Ха-ха-ха, — говорю я и осторожно пробираюсь к выходу, избегая собачьего носа и нехороших глаз полицейского и пытаясь придумать ответ, который будет смешным и уменьшающим подозрения. — Я…

БЕГУУУ.

— И все равно, все вы, Эзериджи, — большое зло, — говорю я с полным ртом острой куриной лапши.

Свой материал я послал. Мой вечерний боекомплект готов — джемпер, вязаная шапка, плащ, фонарик, бумага для косяка, табак, травка. Мы жуем под дождем на торговой площадке, которую окрестили Вавилоном. А может быть, и все ее так называют. Все становится несколько неясным.

— Он только хотел оказать услугу, — говорит Молли, кусая пончик.

Да, я обещал больше никогда с ней не говорить, но сейчас, когда я сделал свою работу, выкурил еще несколько сигарет и набил полный живот, моя точка зрения изменилась. Кроме того, какие остаются альтернативы, если Маркус бросил меня, чтобы провести ночь с кем-то из своего гарема?

— Не надо, — говорю я. — Не станешь же ты всерьез воспринимать его слова, что он хочет, чтобы у его дражайшей старшей сестры было побольше места. Он просто думает своим членом. Как обычно.

— Не будь таким злым, — говорит Молли.

— Просто я подумал, что когда во Вьетнаме твой товарищ падает в яму с отравленными колышками и кричит, то не отваливают, бросив его, чтобы потрахаться в каком-нибудь притоне Сайгона.

— Так ты видишь ситуацию? — говорит Молли.

— Более или менее.

— Не беспокойся, я тебя не брошу.

— Только потому, что только я помню, где находится наша палатка.

— Пусть будет так.

— Послушай, Молли, я ничего не имею против тебя лично. Но я оставил дома Симону, потому что собирался провести время в мужском обществе. И дело в том, что ты не мужчина.

— Ты собирался делать с Маркусом что-то такое, чего нельзя делать со мной?

— Не знаю. Наверно, сильно накачаться наркотиками.

— Я тоже это могу. Ты сам знаешь, — говорит она.

— Да, но то был экстази. Экстази — это мягкий наркотик. Я имею в виду жесткие психотропы.

— Такие? — спрашивает Молли, залезая в карман своей непромокаемой куртки. Она достает оттуда маленькую пластиковую бутылочку с желтокоричневой жидкостью.

— Моча? — спрашиваю я.

— Грибной чай, — говорит Молли.

— Кто его делал?

— Маркус. Я думаю, что он таким способом извинился.

— И ты хочешь попробовать эту штуку со мной?

— Нет, не хочу. Но поддержу компанию.

— Это большое одолжение.

Молли усмехается:

— Я большая девочка.

Мы направляемся в место, которое Молли обнаружила раньше, когда смотрела «ужасно приятную группу», названия которой, конечно, не запомнила. Это небольшое возвышение, откуда довольно хорошо видно пирамидальную сцену, справа от микшерного пульта. Проблема в том, что движемся мы туда с левой стороны микшерного пульта, а это значит, что нужно пробраться через половину публики на главной сцене. Что еще хуже, Jesus Jones прибыли раньше, чем должны были, их поклонники разбросаны по всей площади и только сейчас собираются в кучу на узких скользких мостиках, ведущих на площадку главной сцены.

Мы с Молли застряли в самой середине, и это несчастье. Стиснутые, замкнутые и беспомощные в центре бурлящего и тяжело двигающегося чудища из тел, кожи, волос, полиэфира, холодных щек, горячего дыхания, острых локтей и вибрирующей плоти. Сдавленные так сильно, что иногда трудно дышать; невозможно управлять скоростью или направлением движения; грязь чавкает под ногами; чувство страха и едва сдерживаемой истерии; «как в Хиллзборо», думают все, не произнося вслух. Как в Хиллзборо.

— Му-у-у, — мычит какой-то шутник, потому что так и есть, мы — стадо в загоне, пинаемое и подгоняемое какой-то невидимой силой, загоняемое в еще более тесное пространство и чувствующее себя как перед убоем.

Я вытягиваю голову, пытаясь найти Молли. Потом я понимаю, что это ее подбородок вонзился мне в щеку, а моя грязная щетина скоблит ее кожу, как наждаком.

Вдруг я чувствую заботу о ней, потому что, если я так напуган, каково же ей?

— Черт. Представь себе, что это происходило бы после грибов, — весело говорю я.

— Мы и так на грибах, — говорит она.

— Верно. Значит, ничего этого нет на самом деле?

Кто-то из соседей, слышавших этот разговор — еще бы они не слышали, когда их уши почти прижаты к нашим ртам? — понимающие фыркают. Я хочу повернуть голову и улыбнуться им, но голову как заклинило. А впереди светят фары — что этот идиот делает? Ему ни за что не провести свой джип службы безопасности через этот проклятый мост.

Затем вдруг скользкое дерево моста под ногами сменяется мягкой грязью, и мы кренимся вперед, потому что толпа впереди редеет, а масса позади продолжает напирать нам в спину. Я спотыкаюсь, потом выпрямляюсь. Мы на свободе.

Почти на свободе. Еще нужно пробраться через ряды фанов, уставивших обалделые взгляды на осветительную и звуковую аппаратуру Jesus Jones. Выступление уже в разгаре, что говорит о том, как долго длился наш кошмар на мосту. Не думаю, что мы много потеряли — скажем прямо, их песни довольно однообразны, — но я все же хочу услышать, как они будут исполнять «Real Real Real».

Молли решительно прокладывает дорогу впереди меня. Я дергаю ее за рукав.

— Ты отсюда ничего не увидишь, — говорит она. Те, впереди кого мы встали, смотрят на нас взглядами, в которых читается: «Да-да, ничего не увидите отсюда, лучше проваливайте и мешайте кому-нибудь другому».

— Смотреть-то нечего, — говорю я. — Давай. Тактический перекур.

Молли неохотно останавливается. Те, чье ограниченное поле зрения мы еще более сократили, кипятятся, а потом успокаиваются, как всегда бывает. Затем я сворачиваю сигарету, что почти невозможно сделать, потому что, хотя Молли держит бумажки в сложенных чашечкой ладонях, ветер задирает край и развеивает гашиш, который я стараюсь накрошить сверху; зажигалка раскалилась и обжигает мне пальцы, пятна от дождя грозят сделать бумагу негодной, мы не можем найти табак — точнее, можем, просто он где-то глубоко под одеждой, в несколько слоев надетой от дождя, но туда не пробраться, потому что руки прижаты к бокам соседями. Но, если очень хочется косяка, чего только не сделаешь, и мы как-то справляемся. Я поджигаю его прямо под начальные аккорды «Real Real Real».