Наверно, ты умираешь от желания узнать, как я оказался в такой внушительной компании. Ну, мне приходится делать следующее. В пятницу днем я звоню в отдел светской хроники, и, просмотрев все свои приглашения, они сообщают мне, на какие мероприятия им некого послать, — туда я и отправляюсь. Это может быть что угодно: рекламная кампания новой книги, открытие ресторана или, лучше всего, премьера, на которую можно прийти только послушать сплетни знаменитостей на последующем банкете и получить пару бесплатных билетов (обычно хороших; если когда-нибудь приедешь, стоит сходить: куча бесплатной выпивки и т. п.), чтобы посмотреть и саму постановку. Смысл в том, чтобы подходить ко всем, кто имеет известность, и пытаться выжать из них что-нибудь, имеющее хоть какой-то интерес. После того как заготовлено достаточно цитат, можно в оставшееся время жрать бутерброды и накачиваться даровым шампанским.

Возможно, я выгляжу сейчас пресыщенным, но поначалу я ужасно боялся. Ты просто не представляешь себе, как страшно войти в комнату, где полно людей, которых ты не знаешь и которые, в большинстве своем, не хотят знать тебя. Еще хуже, если там нет никаких знаменитостей, потому что тогда не о чем писать и не получишь никаких денег. Поэтому мне ужасно повезло с первой вечеринкой — оргией в оранжерее Голландского парка, которую с непонятными для меня целями организовал «Лейтс», — когда, уже отчаявшись поговорить с кем-нибудь стоящим, я обнаружил самого Майкла Уиннера и его подружку Дженни Сигроув, которую всегда считал крайне привлекательной.

Суть в том, что я не рассчитывал на внимание ко мне людей такого уровня знаменитости. Но они оказались очень любезны со мной. Позволили процитировать некоторые свои высказывания. Сообщили, что всегда были в хороших отношениях со светской хроникой «Лондонца». Как будто им требовалась реклама, во что я не могу поверить, несмотря на то что именно это сказал некий циник в редакции, с которым я разговаривал, когда позвонил, чтобы узнать, пойдет ли мой материал в номер. Я думаю, что они говорят такие вещи, только чтобы позлить нас, новичков (как нас называют в книжках, хотя в действительности я никогда не слышал такого слова). И из всего этого я извлек ценный урок: не бойся знаменитостей, потому что в глубине своей они совершенно такие же, как ты сам.

Между тем — вообще-то я не собирался рассказывать тебе, но раз ты там страдаешь по этому йельскому мальчишке Дейлу, у которого ужасное произношение (Дейл! ну и имечко!), то это будет справедливо — я трагично и безнадежно влюбился в недосягаемую красавицу по имени Гермиона. Она работает в редакции «Лондонской хроники», где меня все ненавидят, кроме моего приятеля Доминика, поэтому мне редко удается видеть ее — лишь тогда, когда страсть настолько овладевает мной, что я выхожу в дневную смену. Дневные смены — это ужас, и я не знаю, зачем в них выхожу — ну, знаю, конечно, но ты меня понимаешь… Единственное, что позволяет их вытерпеть — исключая восхитительную близость Прекрасной Дамы (на которую никому не позволено смотреть, как при дворе Короля-Солнца), — это Доминик Барсфорд, который сидит рядом со мной и непрерывно цинично издевается, потому что ненавидит эту работу еще сильнее, чем я. Не так давно, чтобы помучить меня, он стал рассказывать о том, что Гермиона собирается уйти с работы и, возможно, навсегда уехать за границу. Если она это сделает, мне, конечно, придется покончить с собой.

Я скажу тебе, о чем напоминает мне Гермиона: о стихотворении Бетжемена, в котором говорится: «Как прелестна она, возлюбленная, с ее широко посаженными серо-зелеными глазами…» Ты наверняка помнишь эти слова, потому что они есть на замечательном альбоме «Banana Blush», где стихотворения Бетжемена положены на изящную музыку, которая даже тебе должна была бы понравиться. Мое любимое место — «Звук ее голоса такой же богатый и глубокий, как у тенорового колокола в Крайст-Черче». Потому что, знаешь, теперь, выбравшись из этого болота, я с нежностью вспоминаю о нем.

Шли побольше интересных писем о пороках американской системы высшего образования. Возможно, ты порадуешь меня известием об ужасной травме члена, полученной твоим дружком Дейлом при посвящении в члены студенческого братства «Фи-дельта-каппа».

И спасибо за подсказку о Босвелле. Мечтаю добраться до него. Если он действительно так похож на меня, как ты говоришь, его, должно быть, стоит почитать.

Черт, пора идти. На прием в «Савое», где должен быть Джон Миллз, и нужно быть в черном галстуке, а я еще не одет и потерял приглашение, будь оно неладно…

С большой любовью,

Джош.

— Суки, — говорю я.

— Долбаные суки, — соглашается Дик.

— Долбаные, безмозглые суки, — говорю я.

— Ублюдочные, долбаные, безмозглые суки, — говорит он.

— Это правда? Мы не преувеличиваем?

— Нет, — говорит он, — все так и есть.

Мы с Диком сидим у меня на квартире в Айлингтоне и утешаем себя бутылкой Jack Daniel после невероятно паршивого вечера.

Я делаю еще один глоток.

— Думаю, что где-то в глубине души мы всегда это знали, — говорю я.

— Ты так считаешь?

— А вспомни тот случай с Родом Халлом!

Дик не помнит, и это странно, потому что он там был. Надо полагать, то, что на одного человека производит глубокое впечатление, для другого проходит незамеченным.

Во всяком случае, речь идет о том, что в середине семидесятых, когда мне было одиннадцать, а Дику, наверно, девять, мы стояли в очереди у служебного выхода театра в Бирмингеме, чтобы получить автограф известного кукольника-перчаточника Рода Халла.

Это имя мало кто помнит сейчас, тем более если вы американец, или немец, или итальянец — короче, не британец, и лучше, если вы читаете эту книгу в переводе, потому что меня еще не переводили, а это было бы здорово, — но в свое время он пользовался грандиозным успехом. Возможно, он был самой известной фигурой в Англии, особенно после знаменитого случая, когда он напал на второго в стране по известности человека, ведущего телешоу Майкла Паркинсона, с помощью кукольного эму, прикрепленного к его руке.

В те времена люди были простодушнее и было легче доставить им удовольствие. Посудите сами — столько шумного веселья из-за того, что какой-то немолодой взъерошенный человек засовывает руку в задницу куклы и старается таким способом изобразить некий персонаж.

И вот мы оба стоим у театра. Холодно, непогода, начинается дождь и хочется домой, но мы не можем уйти, как и другие собравшиеся вокруг и решительно настроенные дети. Я же специально взял с собой книгу для автографов.

Раньше она принадлежала отцу. Никаких особенных знаменитостей здесь нет — в основном всякие семейные вещи, стишки, карикатуры, за одним исключением. На отдельной странице красуется роспись гонщика-рекордсмена Малькольма Кэмпбелла. Я ужасно горжусь ей, и с тех пор, как отец отдал мне книгу, я показываю ее всем, кто интересуется (и многим, кому она не интересна), и вот, когда появится Род, я протяну ему книгу, открытую на этой особой странице, и он скажет:

— О! У тебя есть автограф Малькольма Кэмпбелла. Ты действительно хочешь, чтобы я написал свое скромное имя рядом с его?

А я скажу:

— Да, Род. Потому что вы тоже знамениты.

Но, судя по всему, получить автограф мне вовсе не удастся. Род, выглядящий как больной голубь и гораздо более измученный, чем было заметно на ТВ, явно не намерен задерживаться. «Всё, последние», — говорит он, сгорбленный, сердитый, рассеянно что-то царапая. В толпе охотников за автографами поднимается паника. Я пытаюсь поймать его взгляд, но он высматривает путь к выходу. «Всё», — говорит Род, но я успеваю сунуть свою книгу ему в руку. Ту самую руку, на которой полчаса назад сидел эму.

Он смотрит на страницу с автографом Малькольма Кэмпбелла, ворчит и говорит: «Не годится. Мне нужна чистая страница». Он настолько оскорблен, что намеревается вернуть мне книгу, но потом, покачивая головой, как бы в знак высшей мудрости и щедрости, снисходит до того, чтобы осчастливить этого заморыша, перелистывает тетрадь до чистой страницы и ставит на ней свою закорючку, которую с тех пор я не могу видеть без содроганий, вспоминая, как она мне досталась.