Теперь же не столько ты пытаешься произвести хорошее впечатление на них, сколько они — на тебя. Это прекрасно. Они все набрасываются на меня с объятиями: дружелюбный стажер уверяет меня, что если я добрался до этой стадии, значит, я одной ногой уже в банке, и что он тоже думал, что работа в банке окажется ужасно скучной, но у нее есть свои достоинства; неотразимый мужчина из отдела управления капиталами, обратив внимание на «кулинарные» особенности в моем жизнеописании, прочувствованно говорит о непревзойденных возможностях обедать, которые дает его профессия; лысеющий «свой парень» с детским личиком, обнаружив, что я люблю азартные игры, уверяет меня, что рулетка — ничто в сравнении с торговлей акциями.

Больше всего мне нравится средних лет джентльмен из отдела корпоративных финансов. У него одна из знакомых династийных двойных фамилий — не Лейн-Фокс, или Себэг-Монтефьоре, или Хэнбери-Тенисон, но что-то в этом роде. И он классической старой закалки: краснолицый, с брюшком, в подтяжках, до блеска начищенных туфлях, отлично сшитом костюме в узкую белую полоску, с ленивыми манерами — я опасался, что нашествие трудоголиков-американцев после реформы биржи вытеснило этот тип с рынка.

Мы сидим в его средних размеров кабинете и говорим о чем угодно, только не о банковском деле. Я говорю с самым шикарным своим произношением и умудряюсь затронуть в разговоре гончих Крайст-Черча.

Затем он смотрит на часы, зевает и закидывает ноги на стол.

— Итак, — говорит он, далеко откидываясь назад в кресле, — я полагаю, что по вашим представлениям занятие корпоративными финансами состоит в том, чтобы сидеть, положив ноги на стол, или раскатывать по заграницам, а также получать солидную зарплату, не слишком себя утруждая. Вы такую карьеру искали для себя?

Мне ясно, что это в некотором смысле проверка. Ему бы не хотелось услышать от меня ответ типа: «Ну что вы! Мне нужно что-то гораздо более динамичное и требующее отдачи всех сил, чтобы я мог серьезно изучить мир финансов». Потому что тогда он понял бы, что я либо лгун, либо не знающий меры трудоголик, из-за которого он сам может лишиться работы.

Очевидно, он хотел бы найти родственную душу, того, кто не станет раскачивать лодку.

Поэтому я широко улыбаюсь и говорю: «Совершенно правильно».

Не так часто удается одной-единственной произнесенной фразой разрушить всю свою жизнь. Но, надо сказать, я был близок к этому на заключительном этапе собеседований при поступлении в Оксфорд осенью 1983 года. Я прошел все собеседования с преподавателями английской литературы в Крайст-Черче, и меня даже направили на собеседования в два колледжа, которые я выбрал как менее предпочтительные, Ориел и Мэнсфилд, что не предвещало ничего хорошего, но я об этом не подумал.

Гвоздь в мой гроб был забит, когда меня пригласили на беседу в комиссию, возглавлявшуюся деканом Крайст-Черча.

— Скажите, мистер Девере, — спросил декан, — чем вы собираетесь заняться, если не поступите в Оксфорд?

При этом вопросе мое сердце упало так, что глухой звук удара едва не раздался в комнате. После двух дней допросов обуянный подозрительностью мозг начинает мгновенно расшифровывать подтекст совершенно невинно выглядящих вопросов. И машинка Энигма для этого не понадобится.

Моя нижняя губа отвисла, как бывает, когда я попадаю в совершенно безвыходное положение. Шея напряглась, как струны на теннисной ракетке, а веки непроизвольно задрожали, когда я подумал обо всех годах, днях, часах, минутах, секундах и миллисекундах, в течение которых я мечтал о том, как это классно — учиться в Оксфорде, как я даже тренировался, раз за разом выписывая свой воображаемый новый адрес — Джош Девере, Крайст-Черч, Оксфорд, и как в мгновение ока мои мечты с визгом тонут в реке Изиды, как мешок со щенками.

Я знаю, что мне хотелось ответить: «Наверно, я просто покончу с собой», — я был на грани того, чтобы лишить себя жизни, таковы были мои мысли и чувства, и, казалось, высказав их, я уже ничего не теряю.

Бог знает, каким чудом мне хватило самообладания и взрослости, чтобы частично скорректировать свои чувства и произнести менее театральные слова: «Наверно, я попробую поступить в Экстер». Я уверен, что это решило все. Подумайте сами. Представьте себя деканом Крайст-Черча, который определяет, кого из сомнительных кандидатов принять в колледж, и вдруг один из них угрожает, что убьет себя, если его не примут. Что вы решите: «Бедный мальчик, это так важно для него, наверно, лучше его принять»? Или: «Ну вот, еще один, который станет резать себе вены. Поскорее избавимся от него и отправим в Экстер»?

В последующие годы я часто думал об этом случае. Я думаю о нем и сейчас, на прощальном обеде, который все преподаватели английской литературы Крайст-Черча дают для всех старшекурсников Крайст-Черча по специальности «английская литература». Подумать только, что, если бы я высказал то, что собирался, а не то, что сказал в действительности, я все это пропустил бы.

Под «всем этим» я, конечно, имею в виду не просто прощальный обед. Я имею в виду все три года в Оксфорде, от первого вечера, когда впервые я надел мантию, услышал предобеденную молитву в Крайст-Черче и был так ошеломлен величественностью обстановки, и вот я внезапно переношусь в настоящую минуту и больше не чувствую себя испуганным или подавленным, лишь немного грустно и настроение прощания. Кажется досадным покидать это место как раз тогда, когда стал с ним хорошо знаком.

Я смотрю на лица сидящих за столом — студенты, преподаватели, студенты, преподаватели — и думаю, возникают ли у моих сокурсников такие же мысли. Уверен, что да, даже у тех дерзких со странными прическами, кто выступал за изъятие древнеанглийского из оксфордской программы по английской литературе, кто всегда вел себя так, что казалось, будто произошла какая-то серьезная ошибка с их формами UCCA, в которых они указали желательные для поступления университеты, и они должны были попасть не сюда, а в какое-то более новое и надежное заведение. Все снова, как при окончании школы. Ты ее ненавидишь и хочешь высказать учителям, что ты о них думаешь. Но наступает момент, когда тебя охватывает ностальгия. Начинаешь понимать, что тебе вовсе не было здесь так плохо, как ты себя пытался в том убедить; что на самом деле в этой дыре было много хорошего; что в действительности ты, сукин сын, был счастлив здесь, как не будешь больше нигде.

— Что будете делать после окончания — есть какие-нибудь планы? — спрашивает меня преподавательница, сидящая по левую руку. Ее зовут Петра, она марксистка и феминистка.

— Да, у нас есть великолепное шампанское под названием Cremant de Cramant, стынет в холодильнике у Молли — стоит попробовать, если оно вам не встречалось. Присоединяйтесь к нам. После выпускных экзаменов осталось еще много, а после сегодняшнего вечера мне, наверно, уже никогда не захочется его пить, — говорю я и при этом не пытаюсь завести ее, выступая как типичный представитель «золотой молодежи», скорее, она нравится мне, а кроме того, было бы невероятной удачей соблазнить преподавательницу марксистско-феминистского толка на то, чтобы попить шампанского у себя на квартире, и потом я начинаю понимать, что более пьян, чем мне казалось. Ясно, что, когда вокруг столько преподавателей и так легко совершить неловкость, я старался умерить себя. Но это зал для старшекурсников, и за моей спиной находится чрезмерно старательный официант, который, когда я не вижу, постоянно подливает мне в бокал довольно приличный кларет, а теперь сотерн, когда мы перешли к десерту.

— Спасибо, вы очень любезны, — говорит Петра. — Я думала, скорее, о ваших планах после окончания колледжа.

— Ах, об этом. В жизни, вы имеете в виду? Право, не знаю, — говорю я задумчиво, даже изумленно, глядя в свою тарелку с фруктами. Виноград восхитителен — мускат, как кто-то сказал, — но у него толстая и горькая кожица, которую гораздо лучше не полениться и снять. — За исключением того, что, вне всякого сомнения, я хочу зарабатывать кучу денег. Я, конечно, понимаю, что этого никак не следовало рассказывать марксистке-феминистке…