— Это будет тебе наука.

…кто со мной говорит, Боже, я ненавижу его, ненавижу, мне нужна сигарета, если бы только я мог выкурить сигарету.

Попробуй еще раз. Второй карман. Если с ним не получится, то я не уверен, что смогу сделать что-нибудь еще. Дави, дави, хлопковая ткань ни к черту, ха! — что-то вязкое, металл с бумагой, это оно, тащи и — йес! Табак в ладони, в левой ладони, теперь найти бумагу. Снова вниз, вниз, глубоко, как пропасть, в которую я смотрел. Нет, только не пропасть, не думай о пропасти, вниз, крошки под ногтями, пальцам не проникнуть, полоска, полоска блестящего картона. Бумажки.

Распухшие обмороженные пальцы сжимают и упускают, сжимают и упускают, пока наконец не достают бумажку. Улетела. Унес жестокий ветер.

Еще раз. Внимательнее в этот раз. Возьми бумажку и сжимай, сжимай до боли, чтобы никто не смог украсть.

Теперь табак, неловкие сгибы металлической бумаги, которую так трудно цеплять и поднимать отекшим указательным пальцем. И пружинистые коричневые нити, слишком влажные, все торчат, когда выкладываешь щепотку на неряшливо измятую бумагу, сложенную чашечкой в мертвой левой руке. Пытаешься завернуть ее, но кончики пальцев не слушаются, но все равно подносишь к пересохшему рту и обнаруживаешь, проведя воспаленным языком по краю бумаги, что влаги нет, по крайней мере на языке, теперь испещренном отвратительными горькими коричневыми частицами, но ее достаточно от свежего табака или влажности рук, чтобы клейкая полоска прилипла к пальцам, но все равно ничего не получилось бы, потому что ты положил бумагу не той стороной вверх.

Но получиться должно.

Обезумев и отчаявшись, давишь, и плющишь, и гнешь сопротивляющийся набухший бумажный конверт то с одного конца, то с другого, и все больше табака вываливается, хоть кричи, хоть плачь, когда же кончится этот ад?

— Ты здесь в порядке?

— А-а!

— Хочешь настоящую сигарету?

В моей руке оказывается ровная сигарета. Откуда?

— Лучше прикури ему. Он в хламе.

— Держи.

В моей руке опять пусто. Я чувствую цилиндр, засунутый между губ.

Вспышка серы; обжигающий рев; едкое химическое зловоние, вцепившееся в заднюю стенку глотки.

— Осторожнее, приятель.

Пляшущие горящие мушки на сетчатке. Жар под моим носом то ближе, то дальше, то ближе, то дальше. Это моя рука автоматически приближает сигарету к губам и уносит ее. Я курю. Я не совсем понимаю, как это получилось, но это так, и даже если это неприятно, это правильно.

Этот жар! Серый, как пепел, и рассыпающийся, или оранжевый, расплавленный и горячий, как вулкан. Вот только видно, что это продолжение сигареты, что этот раскаленный кончик совершенно цилиндрический. Вот только этот человечек на конце. Всего его не видно — только голову, высокую шляпу и трубку, которую он курит. Я сразу с абсолютной уверенностью понимаю, кто этот человек и что он сделал. Мистер Мигарета украл мою душу.

Я стряхиваю кончик, но мистер Мигарета остается. Высокая шляпа. Трубка. Такой же, как прежде, но теперь насмешлив, улыбается моему затруднению.

Я пробираюсь вперед сквозь темноту. Я потерял зрение. Был какой-то ручей недалеко, нужно пойти к нему. Я опущу в него голову — может быть, это поможет. Утоплюсь, как Офелия. Все что угодно, чтобы прекратить это.

Сад. Помню эту сцену. Т. С. Элиот. Невидимый смех. Приходил сюда, когда я еще был нормальным, ну пусть не нормальным, но не таким, как сейчас. Гравий под ногами. Плохой гравий, раздавленный в пыль. И машина. Двигатель уже остыл, лучше бы он был теплым, это значило бы, что я ближе к тому времени, когда все было гораздо лучше. Я должен вернуть свою жизнь. Я должен вернуть свою прежнюю жизнь. Поговорить бы с кем-нибудь, кто меня поймет…

У красных телефонных будок тяжелые двери, которые трудно открывать, а потом, когда закрываешь их, они пахнут, пахнут тысячами, сотнями тысяч людей, которые были здесь до тебя и дышали в трубку. Неужели здесь не делают дезинфекцию? Хоть иногда? Нет, никогда, ты видишь желтый налет их отвердевшего дыхания, забивший маленькие дырочки, не смотри, набирай номер. Трясущийся палец целится в шаткие металлические цифры, не получится, ничего не получится, я слишком плох, чтобы набрать правильный номер.

— Алло? — говорит раздраженный голос. Шикарный, мужской. Он сразу противен мне.

— Кто это? — спрашиваю я.

— А кто говорит? — спрашивает голос.

— Я первый спросил.

— Джейк, — говорит голос.

— Молли дома?

— И что ей сказать — кто звонит?

— Это важно.

Я жду. Слышен приглушенный разговор.

— Алло?

— Молли, это я.

— Джош? С тобой все в порядке?

— Молли, это ужасно. Там этот ублюдок на конце сигареты, его зовут мистер Мигарета, и он украл мою душу.

Заминка.

— Дорогой, уже очень поздно.

— Но ты можешь сделать хоть что-нибудь?

— На конце твоей сигареты какой-то человек?

— Да. Он просто сидит там, курит трубку и хихикает. И его никак не стряхнуть, он все равно остается. Вместе со своей шляпой.

— Милый…

— Он похож… Ты помнишь картину Ван Эйка, где парочка на фоне круглого зеркала и на мужчине высокая шляпа?

— Да.

— Вот на нем такая шляпа. Или как у бардов на фестивале в Уэльсе. Во всяком случае, она высокая и черная и как-то связана с пикниками. Я все время вижу эти клетчатые скатерти, хотя и не вижу их, ты знаешь, как это происходит под кислотой, ну не знаешь, но это картина у меня в мозгу, которая гораздо реальнее, чем вещи, которые ты видишь.

— Милый, если ты принимаешь кислоту, то действительно не так много…

— Молли, я никогда в жизни так не боялся, мне кажется, что я схожу с ума.

— Нет, конечно, этого не случится.

— Ты не представляешь себе, что происходит в моей голове.

— По тебе не скажешь, что ты сошел с ума.

— В том-то и дело. Одна часть меня спокойна и рассудительна, но управляет мной не она, а этот проклятый безумец.

— Мистер Мигарета?

— Я думаю, что он просто украл мою душу. Командует ей кто-то другой, может быть, не один. Как отсеки внутри в головы в той кинокомедии. Как в комиксах «Намскаллз».

— Ты один и с тобой никого нет?

— Они меня бросили. Из-за того, что я слишком смеялся в надувном дворце.

— Тогда тебе нужно пойти найти их и сказать, чтобы они присмотрели за тобой.

— Они не станут. Они злые.

На том конце линии что-то бормочет мужской голос. «Да, я знаю», — говорит Молли.

— Милый, пойми, — говорит она мне, — я в Лондоне, ты — неизвестно где, уже ужасно поздно и…

— Ты бы так не разговаривала, если бы его там рядом не было.

— Джош, мне в самом деле нужно идти.

— Молли, он урод. Он злой. Могла бы найти кого-нибудь получше. Он…

Биииииииииииииииииип.

Когда я найду своего брата? Через час? Через три? Кажется, что время одновременно растянулось и сжалось, и я не иду его искать, мне не нужна ничья жалость, мне уже никто не поможет. Иногда я оказываюсь на улице в темноте. Иногда — в помещении, прохожу мимо чем-то занятых людей, не стараясь выяснить чем, не встречаясь с ними взглядом, просто крадусь мимо, опустив голову, как будто я невидимка. Потом я оказываюсь наверху, в комнате без потолка, просто загнутые края крыши и матрас на полу, развалившиеся и сидящие люди, которые курят и что-то рассказывают. Я слушаю их рассказы, не понимая, потому что, дослушав до середины, я не помню начала, а дослушав до конца, не помню ни того, ни другого. Иногда мне протягивают сигарету с марихуаной, иногда — нет, в любом случае мне безразлично, потому что это происходит не со мной, а с кем-то другим. Иногда на меня смотрят с раздражением; я думаю, они боятся отсутствия жизни, пустоты в глазах, как у контуженного взрывом солдата на фотографии вьетнамской войны.

Потом, без всякой причины, я спускаюсь вниз. Я хочу что-нибудь почувствовать, все равно что, даже если оно плохое. Хочу почувствовать какую-нибудь связь между своим мозгом и своим телом. В буфете я обнаруживаю пакетик соли. Я высыпаю половину его в поллитровый стакан и наливаю в него тепленькой водички над раковиной в коридоре, не в кухне, там, где висят пальто и стоит водогрей, где разговаривают люди в футболках для регби, не принимавшие наркотиков и с любопытством поглядывающие на меня, но мне все равно. Я размешиваю соль пальцем. Потом я выпиваю залпом треть стакана — выпил бы больше, но меня тошнит, и я давлюсь над раковиной. Почти ничего не выходит наружу.