Когда они встретились на третий день, Клякса первая сделала шаг к сближению. Она села у самой его ноги. Потом, как всегда, они стали рассматривать реку. Вдруг она взвизгнула. Взвизгнула и переступила лапками. Взвизгнула и оглянулась на Адронова, как бы готовя ему какую-то неожиданность.

Тут в первый раз он с ней заговорил:

— Ну, — буркнул он, — что тебе? — И мрачно сказал: — Ерундовская ты собака, Муха.

Так она приобрела новую фамилию.

Она опять взвизгнула и переступила с лапки на лапку, и где-то далеко-далеко прогудел пароход.

— А-а, слух, — сказал Андронов. — Смотри, пожалуйста!

Но и на этот раз он ушел, не позвав ее за собой. Любовь же Кляксы-Мухи теперь дошла до того, что она только и ждала его зова: она полюбила его самой верной любовью, на какую была способна собака ее породы.

Андронов ушел, но Клякса решила быть верной ему до крайней возможности и только сбегала на колхозный рынок позавтракать маленькой бараньей косточкой, а потом вернулась к реке, позевала и улеглась спать рядом с тумбой. Она проспала всю ночь и утро, стараясь не просыпаться, чтобы не чувствовать голода. Ее всю трясло — так хотелось есть, но Муха хотела быть верной и не сходить с места, раз он ничего не приказал ей делать.

Она страшно хотела заснуть и не могла и все-таки наконец заснула. Ее разбудил тяжелый голос, ради которого она мучилась со вчерашнего дня.

— Эх ты, Муха, ерундовская ты собака, — сказал Андронов. — Так и спишь со вчерашнего дня? Бить тебя некому.

Он не понял, что она пролежала целые сутки на его любимом месте из большой к нему дружбы. «Просто ленивая собака», — подумал он про нее и сел смотреть на людей и небо, не сказав ей больше ни слова. Муха чувствовала, что она не понята и что отношения могут испортиться. Ей очень хотелось навсегда остаться с Андроновым, но она не умела добиться этого.

Тогда она решила показать ему, что она хорошая собака и умеет быть веселой и делать много дел. Вскочила, пролаяла в сторону парома, попрыгала, поиграла с камушком, рыча на него и топорща шерсть, будто она злющая цепная дворняжка. Потом сделала стойку на ползущего мимо жучка, как первоклассный охотничий пес. Потом села на задние лапы. Перевернулась через голову. Принесла в зубах щепку. Сбежала к реке, немножко поплавала.

Андронов искоса, одним взглядом, наблюдал за ней. Он уже приметил, какая это занятная собака, только не подавал виду.

А Муха разошлась вовсю. Вот как она может, пожалуйста! Через голову? Пожалуйста. Сальто-мортале в воздухе? Пожалуйста.

Устав, она села у его сапога и, высунув язык, растерянно и влюбленно глядела на него. И опять… взвизгнула, как вчера, переступила с лапки на лапку — и из-за горы, на том берегу, показался обоз.

— Ага, слух, — сказал Андронов. — Это, брат, слух у тебя, да.

Она смотрела на Андронова и изучала его. Что за человек? Что же, разве он из одного голоса состоит? А руки? А ноги что же?

Для нее человек всегда как бы состоял из трех человек — из человека-ног, человека-рук и человека-голоса.

Можно было состоять в дружбе с человеком-голосом и получать от человека-ног самую чудовищную трепку. Человек-руки мог ласкать, а человек-ноги в это время с размаху бить ее собою в живот, а человек-голос, глядя на это, добродушно смеяться.

Муха больше всего любила человека-голос: от него не бывало никаких неприятностей, — ну, крикнет, подумаешь!

А вот драться человек-голос не мог, это она знала наверное, и это было очень приятно. И то, что Андронов знакомился с ней только голосом, ей здорово нравилось, и постепенно ей стало казаться, что голос — это старший над ногами и руками, от которого все зависит, и что если хорошо дружить с голосом, то ни руки, ни ноги не посмеют сделать ничего дурного. Правда, голос никогда не давал поесть, едой заведуют у человека руки, но еду она находила самостоятельно. Что же касается ног, то их дело было самое простое — ходить. Куда они, туда и она, никаких недоразумений не получалось.

Значит, старший был голос. От него исходили ласки, угрозы, приказания, насмешки. Прекрасно. Муха занялась голосом Андронова, а он, к счастью, разговаривал мало, разговаривал медленно, и скоро ей стало понятно почти все, что он говорил ей.

Она ничего теперь не имела и против дружбы с ногами и однажды подошла и потерлась о его сапоги, как это — она видела — делают кошки подхалимки, потом лизнула Руку.

— Ладно, Муха, ладно. Будет тебе. Пойдем, — сказал Андронов. — Пойдем.

В тот день все страшно удивились в городке, видя Муху впереди мрачного, молчаливого пограничника. Она хлопотливо бежала перед ним, чуть высунув уголок розового языка, и не отзывалась ни на смех, ни на завывания.

Андронов стал ее хозяином.

Граница шла вдоль реки, заросшей густым камышом.

Пограничники жили в мазанках среди камышей. Днем камыш все заслонял от глаз. Ночью же из густых и спутанных его зарослей ветер приносил и разбрасывал в воздухе непонятные шорохи, писки, мяуки, странные, незнакомые запахи, которые никак не умела Муха определить — к добру ли они, ко злу ли, и она страшно всего этого боялась.

Каждое утро Андронов брал Муху в камыши. Он держал на ремне за плечом винтовку и шел очень тихо.

Муха вспоминала ночные тревоги и бежала по памяти на следы вчерашних шорохов.

Ага! Отсюда вчера слышалось мяуканье — так, так, так! — вот и котом пахнет. Так. А вот здесь запах птички. Интересно. Значит, она и пищала. Ну, понятно. А это, это что же за запах? Странно. Вот как странно! А чьи следы это? И вдруг Андронов подавал ей знак: «Тихо. Тсс!»

Она сжималась в комочек. Лапки ее двигались бесшумно, как в воде. Тсс…

Где-то недалеко в стороне трещал камыш — шел человек. Андронов и Муха стороной обходили треск, преследовали его, пересекали, опережали. «Следи за ним, Муха, — говорили глаза Андронова. — Не упускай… Ну, вот сейчас. Приготовься. Ну вот. Подожди. Ну, возьми!»

По запаху следов Муха знала уже, что шел свой человек-пограничник. Она подбиралась к нему совсем близко и вдруг — а-ах! — бросалась под самые ноги, визжа и тявкая нестерпимо. Пограничник испуганно отпрыгивал в сторону. А Муха суетилась и визжала от радости — так ей нравилось пугать людей, и такие прогулки стали ее любимой игрой. Скоро она привыкла к камышам и научилась жить в них, все знать и все видеть.

А затем Андронов научил ее ездить с ним на коне, сидя на задних лапках в пустой переметной сумке, прикрепленной впереди седла. Ах, она лаяла тогда, лаяла на весь свет и ворчала и тихонько виляла хвостом на дне переметной сумки.

Однажды выехали Андронов и Муха на своем рыжем балованном жеребчике в дозор. Была ночь. Совершенно спокойная ночь. Лишь только въехали в глухие камыши, Андронов вынул Муху из сумки и, перегнувшись с седла, спустил ее на дорогу.

— Ищи, Муха, — шепнул он ей. — Ну, вот здесь, вот здесь ищи. Быстро. Тсс!

Муха была такая маленькая, что, когда Андронов выпрямился в седле, он перестал ее видеть впереди лошади. Но он знал, что она где-то тут, у самых копыт, потому что конь то прибавлял шагу, то неожиданно быстро останавливался. Видно, он сам следил за Мухой, чтобы случайно не наступить ей на лапу. Так и ехали: быстро — тихо, быстро — тихо, стоп — быстро — стоп. Стоп-стоп!

Что такое? Андронов опять перегнулся с седла к самой земле. Ну? Кто тут, Муха?

Муха даже не оглянулась на него. Она стояла, вытянувшись до дрожи в мускулах, и вечно согнутый ленивый хвост ее одеревенело торчал вверх.

«Вот ерундовская собака, — подумал Андронов, — всего боится». Он ударил ее концом тяжелой нагайки. Ну! Она не двинулась.

«Что же это может быть?» — подумал Андронов и стал прислушиваться. Долго он ничего не мог разобрать, но вот скорее понял, чем услышал: впереди, в камышах, кто-то шевельнулся.

«Э-э, дело плохо, — подумал Андронов, — видно, я наскочил на кого-то», — и стал осторожно снимать из-за плеча винтовку.

— Эй, выходи! — не по-русски закричал голос из камыша, и тут же раздался близкий выстрел. Пуля пропела над плечом Андронова.