Ах, шут бы ее побрал, эту кудлатую девицу! Следовало бы мне, как старшему, остановить ее, уговорить, воздействовать как-нибудь по-разумному, наконец просто запретить на правах старшего — и все было бы нормально и просто, сидел бы я сейчас в кузове автобуса и, не обращая внимания на погоду, весело болтал с попутчиками. Туман не касался бы меня, словно его и не было. А теперь приходится ползти по острым камням на ветреный горный гребень, вслушиваясь в прыжки больного, усталого и встревоженного сердца. Оно металось, как только что пойманная мышь, стучась в грудь и справа, и слева, и где-то у горла…

Если бы я увидел хоть один единственный огонек где-нибудь вдалеке, я бы, конечно, немедленно остановился. Близок огонь — близки люди, и девчонка сама доберется до них. Но огней нигде не было. Звезды — и те исчезли. Исчезло все, что могло подсказать, где я нахожусь.

Но и эта пустота окружающего нисколько не испугала бы меня, не раздавайся все время, не то впереди, не то сбоку, этот страшно одинокий, отчаянный и в то же время упрямый вскрик:

— А-э-й!.. А-э-эй!..

Я слепо шел за ним, а он то и дело ускользал от меня, тотчас истаивал в тумане.

— Да подожди ты меня, эй!.. — кричал я, разводя руками от изнеможения.

И в ответ звучало:

— А-а-э-э-й!.. А-а-э-э-эй!..

И опять я шел вперед, проклиная свое бессилие, ночь и девчонку.

На рассвете грузовик какого-то санатория, везший лед, подобрал меня уже на спуске с перевала. Долго не мог я объяснить водителю, как и почему оказался глубокой ночью на горной вершине.

— Добегались, одним словом, — неодобрительно сказал он, сажая меня на шершавые куски льда. — Посиди на холодненьком: может, оттянет от головы.

Как ни странно было мое положение, я все же успел сказать о девушке, что-де, если догоним, надо обязательно подобрать.

— Какие там девчата в нашем положении! — покачал головой водитель.

Машина понеслась вниз, кренясь на поворотах, и лед зашуршал и задвигался подо мною. Сердце постепенно укладывалось в свое логово, изредка вздрагивая, как ребенок, увидевший дурной сон. С каждой петлей на шоссе заметно теплело. Воздух тяжелел и утомлял легкие. Глаза смыкались. Голова кружилась от запаха хвои.

Сквозь забытье или дремоту я отдаленно услышал сигналы машин, бегущих ниже нас, по большому шоссе, к которому мы спускались. Совсем близко блеснуло еще не проснувшееся море. Началась слободка. Город был рядом. При впадении нашей дороги в шоссе стояла группа людей, ожидавших попутных машин. Водитель крикнул мне из кабины:

— Эй, академик!.. Кончай базар, слазь!

Я стал осторожно карабкаться к краю машины. Вдруг за моей спиной раздался чей-то тонкий, заплаканный голос. Я оглянулся через плечо. Проклятая девчонка стояла рядом с водителем и, взмахивая руками, кричала во весь голос:

— Старичка не встречали? Такой невидненький из себя, в очках, суматошный… Нет? Ой, какая неприятность!.. Что ж теперь делать?

Водитель указал в мою сторону:

— Из стариков только один попался. Не твой ли будет?

— Ну да, ну да… этот самый! — и, еще стоя на левом заднем баллоне, я был обнят за ноги и затем стремительно стащен на шоссе.

— Слушайте, разве такой темп можно давать? — закричала она, приблизив ко мне злое, осунувшееся, в грязных разводах и пятнах лицо. — Что это за кросс, скажите пожалуйста! И шпарит, и шпарит… подумаешь, чемпион Европы!..

— Кто шпарит? — одними губами спросил я и присел на каменную обочину дороги. — Кто это шпарит?

— Я всю дорогу бегом бежала, — затараторила девушка, откидывая сползающие на лоб волосы и оборачиваясь к людям, стоявшим на дороге, которые, очевидно, были в курсе событий. — Аукну, а вы впереди. Я опять бежать… Аукну — опять вы впереди… Пропадет, думаю, ни за грош из-за фасона… Человек вы немолодой… доверились мне…

— Это я вам доверился? — спросил я почти беззвучно.

— Ну, а кто? Не я же! — возмущенно ответила девица и, остановив меня решительным жестом, продолжала: — Конечно, в конце концов и меня злость взяла… Тоже! — подумала я про вас… А ну, комсомол, вперед!.. Дала я ходу!..

— А знаете ли вы, что я все время догонял вас? Я сотни раз мечтал остановиться, присесть у дороги и подождать машину…

— А я? А я? — прокричала девица, и на глазах ее выступили слезы.

Она ничего не желала уступить мне — ни душевной доброты, ни заботливости, ни даже слабости.

— А я, думаете, не изболелась?.. Но если, думаю, вы идете, чего же мне отставать, не по-товарищески выйдет… Чего же вы не крикнули, чтобы я остановилась?

— Кричал. Вы, должно быть, не слышали?..

— И я вам кричала, и вы не слышали…

Она вдруг скрестила пальцы рук и потрясла сжатыми руками перед моим лицом.

— А в общем, хорошо вышло.

— Конечно, хорошо. Живы, слава богу.

— Да нет, не это, а как мы шли…

Ее глубоко запавшие, как бы состарившиеся глаза блеснули искорками, и бледные губы, дрогнув у уголков, сжались в улыбке.

— Это было просто здорово! — сказала она, убегая.

Через четверть часа я входил в теплые, точно их за ночь протопили, улицы городка. Над горами еще стоял туман. Издали он был красив, и не верилось, что он холоден.

«Хорошая была ночь», — подумал я, улыбаясь, и вспомнил, какая сила таилась в тонком, вздрагивающем от страха голосе девушки.

Оказывается, и в моем хриплом и слабом городском голосе, вялости которого я всегда стыдился, тоже таилась сила, двигавшая чужой волей. Главное — двигаться вперед и звать за собой.

Пусть слаб голос, пусть дрожит он от усталости и перенапряжения, но иди, неумолимо иди вперед и зови за собой:

— А-а-э-э-й!..

И услышишь в ответ:

— Иду-у!..

Ялта, 1948

Заветрило еще с ночи и до рассвета выло не умолкая. Сухое море Крымской степи ходило ходуном. Поезд вздрагивал, его трясло, и казалось — вот-вот сбросит с рельс и, как перекати-поле, потащит куда-то в глубину мутных, без горизонта, пространств. Рассвет не угомонил урагана, солнце сделало его еще злее.

Редко приходится слышать, как воет ветер при солнечном свете, и есть в этом что-то страшное, противоестественное. В окна вагона бились разные травы и бурые клочья морских водорослей, а когда мы удалились от Сиваша на юг и по бокам железной дороги пошли поля, в окна забила жесткая пыль. Трудно было понять, откуда ее столько взялось в степи, засеянной насколько хватал глаз.

Хлеба были уже убраны. Гигантские скирды теснились на побуревшей стерне, а вблизи сел и железнодорожных станций золотистыми курганами высились горы обмолоченной пшеницы, подвезенной для отправки.

Не будь урагана, опустились бы все окна в поезде, и теплый, густо-душистый, чуть-чуть отдающий пылью запах зерна помчался бы вместе с нами. Но окна были закрыты, и в них все время неприятно стучало чем-то твердым и быстрым, как град.

— Товарищи, это же хлеб! — неожиданно громко крикнула женщина из соседнего купе.

Все бросились к окнам.

— Смотрите, это же хлеб бьет в окна! — еще раз растерянно прокричала женщина, обращаясь сразу ко всем и как бы ожидая от нас решения. — Что ж это такое?.. Это преступление, это бред какой-то!..

Вошел проводник и, хмурясь, подтвердил ее слова. Да мы уж и сами видели, в чем дело. Ветер взбивал неприкрытые горы зерна и, как дьявол, рассеивал их по воздуху, хлестал по вагонам и уносил в степь.

Крепкие тучные зерна набивались в щель между стеклом и рамой, ссыпались оттуда на землю и вновь заполняли щели, падали с крыши вагона; а в тамбуре, где была приоткрыта дверь, нельзя было ступить ни шагу — зерном забросало весь пол.

Мы стояли у окон и негромко переговаривались. Всех волновало и раздражало, что мы не можем помочь беде.

Проводник, лет тридцать прослуживший на железной дороге и уверенный, что, проездив полжизни мимо деревень, он отлично разбирается в сельских делах, обвинял во всем природу.