Не забывайте меня. Мальчики мои сразу повзрослели после смерти Александра. Отлично знают вас всех по имени и отчеству. Пишите им отдельно, дорогие мои. Слово дальнего человека, который властно входит в их жизнь как неведомый друг, обладает чудесной силой. Они почувствовали себя мужчинами нашей семьи. Иногда они разговаривают со мной тоном старших.

Большое спасибо Хасанову за высланную посылку инжира, хотя я, по совести, даже не знаю, что это такое. Но этот инжир описан настолько вкусно, что мои ребята уже считают его пределом «вкусности».

Предложение доктора переехать на юг я, к сожалению, не могу принять.

Из своего далекого далека целую вас всех, как братьев. Будьте сильны, боритесь, не унывая… Я пишу вам, как на фронт, и жду от вас подвигов. Не сдавайтесь!

Ваша А.

— Что с этой семьей? — спросил я, возвращая майору письма. — Слышали что-нибудь о ней?

Не поднимая головы, он ласково улыбнулся.

— Да. Мы тогда же написали ей о гибели Лосева, и я попросил разрешения оставить письма у себя. Несколько моих фронтовых товарищей переписываются с нею и с мальчиками. В прошлом году они все трое гостили в Москве, в семье доктора Швеца, а нынешним летом решили мы с тем самым Ласточкиным, что упоминается в письме, поехать на Кавказ и взять с собой старшего. Ему уже шестнадцать. Очень способный мальчик, — добавил он с чисто отцовской гордостью.

1946–1951

Середина октября, но солнце по-весеннему ласково, и оживленны, легко одеты и загорелы люди, а в корзинах цветочниц так много гвоздик, что не хватает только птиц в кронах деревьев, чтобы поверить — на дворе ранний южный апрель.

Мы у края Яникульского холма, перед памятником Гарибальди, точно плывем над Римом, — он внизу. В золотой дымке, со стертыми, тусклыми, неясными гранями, мутновато-расплывчатыми линиями, он тает на солнце, как глыба цветного сахара.

— Синьор, вы никогда не слышали это имя. Запомните его и увезите с собой, как память о нашей Италии. Ее звали Габриэлла дельи Эспости. Она была матерью двух детей и ожидала третьего, когда восстала Модена. Это было осенью тысяча девятьсот сорок третьего года, примерно в эти же дни.

Моя собеседница — из Равенны, города, о котором я ничего не знаю, кроме стихов Блока: «Ты, как младенец, спишь, Равенна, у сонной вечности в руках». Лицо рассказчицы смугло и глазасто, и говорит она резковато, отпечатывая каждое слово, будто рассержена.

— Как только началось восстание, Габриэлла сейчас же примкнула к нему, хотя многие отговаривали ее от этого шага. В самом деле, синьор, согласитесь, что дети тоже нужны, кто-то должен рожать и выкармливать их в наше трудное время. Но, как и все мы, итальянки, она была упрямой и самолюбивой, и потом она мать, синьор, а у хорошей матери смелости побольше, чем у солдата. Нет, нет, нельзя было не принять участия в том, что происходило тогда во всей Эмилии, во всей Италии.

Дом Габриэллы превратился в партизанский штаб, а она сама стала душой движения. Что значит — стала душой? Конечно, она не взяла в свои руки командования, нет. Она, как фонарщик, заглянула во все души, и если внутри у кого погасло, она зажигала от своего огня. Вот и все. Она была всеобщим огнем.

Вы спрашиваете, была ли она красива? Вообще красивых, по-моему, на свете нет. Пусть это будет между нами. Красивые — это те, которых любят. Значит, есть только любимые и нелюбимые, и Габриэлла в те дни была всеми любима, мы и понять не могли, откуда у нее это взялось — покорять людей с первого взгляда.

Видно, синьор, те события, в которых человеку суждено сыграть главную роль, действуют на него сильней, может быть, чем любовь, чем счастье, чем все на свете. Кто знает. Ну, что долго рассказывать? В конце концов немцы ее схватили и потребовали, чтобы она выдала своих партизан. А она всех знала и в лицо и по именам, знала, где оружие и кто где руководит. Габриэлла держала себя настоящим солдатом. Смельчаки клялись ее именем. У кого в те дни рождались девочки, называли их Габриэллами.

А мы, подруги, молились на нее. Нам не раз устраивали очные ставки (я тоже была арестована, как и многие другие женщины).

Опухшие, разбитые губы, беззубый рот и окровавленное лицо Габриэллы делали всех нас сильнее в десятки раз. Я до этого была, скажу откровенно, большой трусихой, а тут — что только со мной сделалось! Хоть на огонь! Ничего не боюсь! Ни перед чем не останавливаюсь.

Габриэллу ужасно истязали, вырвали клещами груди на глазах у ее детей, заставили смотреть, как убивают ее товарищей по Сопротивлению, потом, ничего от нее не добившись, выкололи ей глаза и только после этого расстреляли.

О Габриэлле много у нас писали, еще больше рассказывали, и то, что не написано, а исходит от простых людей, ее знавших, мне больше нравится.

Я слышала даже, что какой-то писатель, или не знаю кто, назвал ее Жанной д’Арк из Модены. По-моему, не очень похоже. Та — полководец, солдатами командовала, ее потом святой сделали, а наша Габриэлла — какая она святая, ее не то что святой ни один священник не назвал бы, а по своей воле на кладбище не согласился бы похоронить.

Многие передавали мне ее последние слова:

«Вырвите нервы из моего тела, выпустите кровь капля за каплей — я все вытерплю, быть бы мне последней страдалицей на земле!»

Ведь мы тогда, синьор, как думали? Вот русские начали громить Гитлера, вот они выгонят его из своей земли, и тогда мы все тоже на помощь русским поднимемся, всех нацистов и чернорубашечников уничтожим, и начнется такая жизнь, синьор, когда войны совсем не будет! И Габриэлла тоже в это верила и думала, бедняжка: «Вот отстрадаю, отмучаюсь за всех матерей — и конец!» А видите, как теперь получилось?

В камере, где Габриэлла провела свои последние дни, нашли надпись на стене:

«Да будут прокляты матери, порождающие таких зверей, как вы, палачи!»

Я вполне согласна с этими словами. Вообще, синьор, вы думаете, что если мы южанки, так мы не твердые? Но я не даром назвала вам имя Габриэллы, а с умыслом. Знаете, — как туристы увозят с собой кусочек мрамора с Римского форума или листик дерева с могилы Джульетты в Вероне, — я хотела, чтобы вы увезли с собой имя Габриэллы, как кусочек Италии.

1951

Повести и рассказы, включенные в настоящий том, охватывают более чем двадцатилетний период творчества П. А. Павленко. Из повестей вошли: «Пустыня» (1931), «Русская повесть» (1942), «Степное солнце» (1948–1949) и рассказы, написанные с 1928 по 1951 г.

Повести и рассказы расположены в хронологическом порядке по мере их появления в печати, а неопубликованные — по датам написания.

Повесть «Пустыня» впервые напечатана в журнале «Красная новь» (№ 1–2, 1931), в том же году вышла отдельным изданием в Ленинграде, в «Издательстве писателей».

Эта повесть, как и очерки «Путешествие в Туркменистан», написана в результате поездки П. А. Павленко весной 1930 г. в Среднюю Азию в составе первой писательской бригады ОГИЗа и «Известий ЦИК СССР». Поездки писательских бригад и отдельных писателей по стране знаменовали собой серьезные сдвиги в жизни писательских организаций, свидетельствовали об активном вторжении советской литературы в жизнь страны. Для Павленко же эта поездка явилась началом нового этапа в его творчестве. Решительно порвав с «Перевалом», он впервые попытался создать реалистическое произведение на современную тему и в лице Семена Ключаренкова нарисовать образ коммуниста, организатора масс, у которого «всегда семьдесят семь дел и все на один прицел». В статье «Что дала мне поездка с бригадой в Туркмению» («Литературная газета», 26 июня 1930 г.), направленной против идейно-порочных принципов «Перевала», писатель рассказал о том, какое благотворное влияние оказало на него сближение с социалистической действительностью.