Ее нигде не было.

Крутая волна с норд-оста часто вздымалась выше мола и, свалившись гребнем на его стену, широким мутным каскадом стекала на грузы, грузчиков и грузовики, и даже издали было видно, как там, на молу, холодно и неуютно.

Не лучше было и на самой набережной.

Мелкие солевые брызги, не упадая, стояли над нею мглистой пеленой. Прибой, грохоча, как из пушки, то и дело бил в край набережной, а ветер, заблудившись между строениями, стремительно вылетал из каждой дыры и, посвистывая, юлил, и никак нельзя было повернуться к нему спиной, потому что со всех сторон он был одинаково резок и, как ни повернись, — остервенело бросался в лицо.

В такие дни ни одного отдыхающего, даже если он — уроженец Арктики, не вытащишь к морю.

Рыбаки, и те проходили, не глядя на свою взмыленную стихию, и старались как можно чаще укрываться в ларьки, прозванные у нас «забегаловками» и торгующие вином.

Вероятнее всего — плохая погода удержала ее дома, но он ни за что не хотел остановиться на этом естественном предположении и упрямо поджидал ее, шаг за шагом исследуя безлюдную, мокрую набережную.

Она появилась в половине первого. Но не со стороны мостика, как обычно, а от порта, и он, только что как раз повернувшийся в эту сторону, сразу замедлил шаг и, придав своей фигуре выражение полного безразличия к окружающему, сделал вид, что не заметил ее.

Она почти бежала. Раскрасневшееся лицо ее выражало такую радость, что можно было сразу же догадаться, какую чудесную новость она несет ему и как ей трудно сдерживаться и не прокричать ее еще издали.

Она так и поступила. Не дойдя до него шагов десяти, она что-то крикнула и, сунув сумочку подмышку, набросала руками в воздухе какой-то чертеж. Он понял и осклабился, уже не прикидываясь равнодушным.

— Неточный расчет, — сказала она, подойдя. — Впрочем, обстановка довольно трудная. Положение корпуса таково… — и она снова прочертила в воздухе замысловатый рисунок. — Ну, никакого же опыта, понимаете, никакого, — закончила она, пряча под шапочку струйки волос, взбитые ветром. — Когда я работала по поднятию «Богатыря», мы применяли в сложных случаях метод Русинова. — Доверчиво взяв своего собеседника под руку, она медленным шагом двинулась обратно, к порту.

— Метод Русинова ей, пожалуй, не пригодится, — услышал я его возражение, и оба они скрылись за портовыми сооружениями.

Настал, наконец, день, когда мертвое судно показалось над водою, и многие были искренне удивлены, откуда оно взялось. Я был в числе любопытных, но сколько ни оглядывался, той пары, которая прежде всех должна была проявить интерес к событию, я не находил среди собравшихся. «Должно быть, они на судне, — подумал я, — в числе распорядителей или почетных гостей».

Суденышко подвели к молу и пришвартовали в самом углу его. Любопытные разошлись. Набережная опустела. День, рисованный свинцовым карандашом, чуть-чуть посветлел, и на горизонте, за далью моря, взошла бледно-желтая полоска, точно оттуда должно было сейчас показаться запоздавшее солнце.

Тускло-сизые и как бы шероховатые волны блеснули в разных местах. Ветер отошел за горы и поднял вверх низкие облака. Невольно день стал выше ростом и сразу повеселел. Я уже покидал набережную, когда знакомая фигура пересекла мне дорогу. Он шел, разглядывая со всех сторон железнодорожный билет и как будто не особенно доверяя тому, что получил нечто действительно ему нужное.

— Едете? — спросил я.

На курортах, особенно в дни разъездов, все знакомы между собой, и он не удивился моему обращению.

— Завтра вечером! — сказал он, обнажив зубы. — А вы?

Я ответил, что еще задержусь на несколько дней в надежде выждать погоду получше.

— Не повезло нам с вами, — сказал я доверительно. — Дожди эти, будь они прокляты, истрепали все нервы.

Он удивился. Глаза его недоуменно остановились на мне.

— Позвольте, какую же погоду вам еще надо? — и обвел рукой желто-сереющий горизонт, сизое, в бледных полосках море и черные, нахохлившиеся, похожие на мокрых кур, горы, точно показывая мне сияющий день. — Что касается меня, я отдохнул отлично, — сказал он твердо. — Редко выдается такой полный и, как сказать, такой полноценный отдых. Тишина и, как сказать, средние температуры и, наконец, общество…

Мы прошлись по набережной, но мой спутник, я заметил, никого не искал, хотя был час их встреч.

— Нет хуже, когда попадаешь в чужую среду и, как сказать, с боку припека… Надо тогда приспосабливаться и разное там…

— А вы отдыхали среди своих?

— Да нет, не среди своих, но, как сказать, вполне в своей среде… — Спутник мой замолчал.

Чтобы не угасить беседы, я кивнул в сторону спасенного судна.

— Вытащили-таки! — сказал я с притворным восхищением. — А сколько было беспокойств, хлопот!..

— Да никаких там хлопот! — отмахнулся он. — Клавдия Васильевна Новикова… была тут такая отдыхающая… кандидат наук… такая, как сказать, молодчинища… Она им, понимаете, даже набросала схему работ; послушай они ее — когда б закончили…

Вытащенное судно нисколько не интересовало моего собеседника, но он — заметил я — хотел еще что-то сказать мне.

— Вы говорите, погода не та, — сказал он, — а я, как сказать, ее и не заметил. У меня такая работа, что для нее нет хорошей погоды… И потом, когда отдыхаешь, что нужно? Нужно, чтобы дело не удалялось, а, как сказать где-то вблизи молчало… Как натура перед художником. Я отдыхаю, я не леплю натуры, но она — пусть стоит, ждет меня, зовет к себе… А я не иду, выжидаю. Понимаете? Тут эта Новикова Клавдия Васильевна, она меня, как сказать, прямо преобразила. Каждый день бежим, смотрим на работы. Схемы мелькают, предложения роятся… Вы понимаете, что на душе происходит? Что там в бухте — это не мое дело, не мой ответ. А вот стою поодаль, как наездник на чужих бегах, и вижу — не то, не так. Тут же, знаете, какой азарт одолевает!.. Сам бы в воду полез. Это, как сказать, игра ума, свободного от собственных забот!.. Нет, прекрасно отдохнул, замечательно!..

— А Клавдия Васильевна уже уехала? — равнодушно спросил я.

— Уехала.

— Красивая женщина! Какие у нее глаза! Синие-синие.

— Вы думаете? — остановился мой спутник. — Я, как сказать, сомневался относительно глаз. Это хуже нет, когда ты ей дело говоришь, а она выкатит на тебя что-то такое несообразное, ни в какую формулу не влезающее… Я, как сказать, полагал, что у нее наоборот — серые глаза… скажи пожалуйста… — и он сокрушенно покачал головой.

— Далеко вам? — спросил я, прощаясь.

— На Мурман.

— А она?

— Она в Калининграде, кажется… Прощайте и, как сказать, ни пуха вам ни пера!..

И, сутулясь, мой спутник повернул за мостик и стал подниматься улицей в сторону рынка, как поднимался все дни, расставаясь с той, что уехала.

1947

Дорога из Соколиного в Ялту, через Ай-Петринский перевал, считается одной из самых красивых в Крыму. Многоветвистое ущелье, поросшее дубняком, выводит шоссе на северные склоны Ай-Петри, в глухой сосновый бор, медленно редеющий с высотой.

На голой пустоши горного гребня холодно даже в летние дни. В низинах лежит зеленовато-рыжий, усыпанный хвойными иглами снег, и вечно ярится и, как пламя, шумно пышет плотный, сильный, однотонно ноющий вихрь. Все время кажется, что падает и несется, все по пути сотрясая, незримый воздушный поток.

Проезжие натягивают на легкие летние костюмы одеяла, плащи, кожухи, ватники, чтобы через час снова оказаться в тихом зное сухого крымского лета, — и каким тяжелым, утомительным и сонным кажется им после горного сквозняка стоячий, как омут, зной побережья!

Но вот уже позади ветреный гребень. Дорога, петляя, то и дело повисает над морем, которое кажется прильнувшим к скалам, хотя оно далеко от них, и открывается побережье от мыса Сарыч до Ялты, заслоненной горой Могаби, и еще дальше на восток, до тонких синих теней на небе, до самых гор Судака.