Я отыскал старые школьные фотографии и сравнил их с теми, которые ежегодно приносит домой сын. Прежде всего я изучил их с обратной стороны и заметил, насколько изменилась манера расписываться. Каждая из подписей моих одноклассников занимала по крайней мере десять квадратных сантиметров. Имя и фамилия (верней, фамилия и имя) писались мелкими буквами, зато от последней гласной начинался росчерк, уходивший куда-то вниз, а затем прихотливо возвращавшийся к исходной точке, либо взвивавшийся вверх и заключавший целое в довольно изящную виньетку. Это был доведенный до высшего совершенства эстетизм. Некоторым даже нравилось менять давление на самописку и кокетливо утолщать вертикальные элементы гласных и, напротив, утончать их изгибы.

Теперь же мне вдруг стало не по себе: мы были не лицеисты, а, скорее, канцелярские крысы или писцы старинных приходских книг. Шариковые ручки, несомненно, лишили подписи их эпического характера, сделали более однообразными, от завитушек и росчерков не осталось и следа. Привычка мерить все наличием или отсутствием «кавасаки» сказалась и на почерке: даже рука отказывается двинуться на миллиметр дальше, чем нужно.

Перейдя от подписей к групповой фотографии, я утвердился еще в одном впечатлении: не только современная молодежь носит своеобразную униформу — майку с крокодилом или кожаную куртку, джинсы и сапожки. У нас тоже была своя форма: огромные сандалии с короткими чулками, брюки как у зуава и пиджак с выпущенным наружу воротником рубашки а-ля Робеспьер, значок в петлице (итальянской либеральной молодежи или «Католического действия»).[21] У некоторых значки справа — явный признак старого, не раз перелицованного, доставшегося от родителей пиджака: не окажись петлица на правом лацкане, никто об этом и не догадался бы. И вот ведь в чем парадокс: раньше к поношенной одежде относились как к прискорбному факту, теперь же, чем больше она выцвела и потерта, тем больше гордится ею обладатель.

Я обнаружил еще одно трогательное обстоятельство: на фотографиях моего класса вечно кто-нибудь умостится в ногах у стоящих в первом ряду. Это, конечно, коротышки. Для заполнения переднего плана использовали почти микроскопических одноклашек, в то время как дылды были второгодниками и стояли обычно на скамейках в заднем ряду. Нынешние ученики выглядят отрядами парашютистов, переодетых в гражданское платье: все одинаково высокие — и успевающие, и второгодники. Коротышек больше не существует, и поэтому никто не соглашается сесть у ног стоящих в первом ряду.

Одноклассники в мои времена были подвижнее и разношерстнее, чем нынешние. Прически, например, сильно отличались друг от друга: кто расчесывался щеткой, кто пользовался брильянтином, у одного пробор проходил посередине, у другого — справа, а на остальных трех четвертях черепа кудрявилась какая-то немыслимая растительность. Кое-кто в жизни никогда не причесывался. Головы современных учеников представляются мне сознательно патлатыми на один манер.

Но больше всего меня поражает перемена в лицах. Лица, которые смотрят на меня со старых школьных фотографий, говорят сами за себя: этот — зубрила, тот не прочь списать домашние задания, этот — наушник, тот — придурок, неизменно принимающий на себя все шишки, а вот этот сумеет постоять за себя и перед учителем. К тому же почти на всех старых снимках всегда обнаруживаю ученика, который еле удерживается от смеха, потому что сзади его кто-то щекочет.

На современных фотографиях царит атмосфера благополучия, к которому примешивается нотка протеста. У всех такое стандартное тоскливо-ироническое выражение лица, что начинаешь удивляться, как же эти ребята согласились участвовать в лицемерно-патетическом ритуале окончания учебного года.

Конечно, я нахожусь под влиянием сильных предубеждений, и через тридцать лет сын мой наверняка обнаружит в своих школьных фотографиях все то, что я обнаружил в своих. Какие бы революции ни происходили на свете, люди стареют и глупеют по-прежнему, это единственное, что никогда не меняется.

До сих пор прически, косметика, длина юбок, туфли, чулки со швом позволяли одним только женщинам чувствовать себя дамами тридцатых или сороковых годов, а то и конца девятнадцатого века. Теперь и мужчины находят удовольствие в стиле ретро: я вижу лицеистов с накрахмаленными воротничками, волосы, намазанные брильянтином, как у Рабальяти, вижу твидовые пиджаки и жилетки в стиле Фитцджеральда.

Но из вещей прошлого, воскрешенных мужчинами, больше всего меня поразила машинка для самодельного изготовления сигарет, цены на эти реликвии сороковых годов, которыми завалены лавки старьевщиков, неуклонно растут. На моих глазах за одну такую заржавленную штуку с валиками для бумаги и шприцем для заполнения сигареты табаком заплатили пять тысяч лир.

У кого нет вкуса к старинным вещам и возможности платить за них, тот заходит в табачную лавку и покупает современную машинку и пачку папиросной бумаги, на которой, как и полвека назад, стоит клеймо в виде подковы и ненавязчивая надпись: «приносит удачу, ибо оберегает от неприятностей, связанных с применением менее чистой бумаги».

Но машинка — только первый шаг. Конечная цель — закручивать сигареты пальцами. Это большой плюс в утверждении мужского начала, говорят психологи, настоящие мужчины всегда делали самокрутки. Легендарный Бо Жест, сержант Иностранного легиона, свертывал сигарету одной рукой. Ковбои на всем скаку засовывали руку в карман и вынимали оттуда уже свернутую сигарету.

Я видел, как молодежь занимается трогательными упражнениями. Первые сигареты ни на что не похожи: вздуты посередине, крошатся на концах, иногда приходится законвертовывать их, как конфеты. Секрет, по-видимому, состоит в том, чтобы меньше класть табаку в середину.

Говорят, что у человека, хоть раз попробовавшего курить самокрутки, фабричные сигареты вызывают отвращение: и бумага-то у них слишком толстая, и на вкус они какие-то пресные. Но ясно, что больше всего привлекает в самокрутках ритуал их изготовления: извлечение кожаного футляра с папиросной бумагой, вытягивание зубами шнурка, чтобы открыть мешочек с табаком, совсем как на Дальнем Западе, и, наконец, сенсационный номер, проделываемый одной рукой, от которого вся компания может разинуть рот.

Девушек неодолимо влекут к себе мужчины, которые закручивают сигарету руками. Но степень риска здесь высока. Например, самый опасный момент — склеивание сигареты языком. Для этой операции противопоказаны как робкие, так и слишком грубые действия. Языком полагается смочить бумагу ровно настолько, чтобы сигарета не лопнула во время курения, подобно стручку спелого гороха. Неловкие движения языком могут привести к катастрофе: табак с бумагой попадает в рот и тогда не отплеваться и за полчаса. Девушка, которая прониклась было к вам симпатией, может уйти навсегда.

Меня в нем раздражает не то, что он умеет сохранять спокойствие в самые напряженные моменты, а то, что он постоянно невозмутим. Если мы идем пешком, то он говорит размеренно, останавливаясь всякий раз, когда нужно подчеркнуть какую-нибудь мысль. Его не смущает, что светофор на переходе уже полминуты горит зеленым светом, а затем начинает мигать, предвещая неизбежное «стоп». Он взвешивает каждое слово, делает паузы и отмахивается от меня с горькой улыбкой, словно я сказал что-то непотребное, когда слегка изменившимся голосом я перебиваю:

— Короче, ты хочешь сказать «да» или «нет»?

Если он за рулем, а движение идет в несколько рядов, он выбирает один из них, и баста. Он не шарахается налево и направо в поисках колонны, где машины движутся быстрее, не возмущается: почему, черт возьми, мы все время ошибаемся в выборе ряда. Если мы едем по автостраде, то он безмятежно держится за руль, словно за перила смотровой площадки. Ни один мускул не дрогнет на его лице, например, из-за того, что мы в двенадцатый раз переезжаем на другую сторону автострады Милан-Болонья по причине ремонтных работ или из-за того, что целую вечность плетемся за громадиной с номерным знаком «ТИР».[22]