— Но неужели за столько лет его никто так и не узнал?

— Нашелся такой, узнал. Только Силири заткнул ему рот с помощью денег. Не в один миллион ему это влетело. Мы нашли у него записную книжку, куда он заносил выплаченные суммы и даты. Но к нам этот человек никогда не обращался…

— Так какие же у вас доказательства?

— И здесь все очень просто. Отпечатки пальцев, оставленные профессором в больнице. А отпечатки пальцев Силири имелись в туринском архиве.

— Прости, но все это, по-моему, смешно. Что же в таком случае раскопал ты? К вам в руки все приплыло уже готовеньким, не так ли?

— Как сказать… — говорит он, многозначительно покачивая головой. — Почему ты исключаешь, что анонимное письмо мог написать, скажем, я?

И опять смеется. Мне же почему-то не до смеха. И я спрашиваю:

— А не странно ли, что все это ты рассказываешь мне?

— Нет, не странно, — отвечает он. — Когда-нибудь ты, вероятно, поймешь почему… Да… Я себе копаю, копаю… Терпения мне не занимать. Ждать я умею… Наступит подходящий момент…

— Он уже наступил.

— Наступил и еще наступит.

— Как это — еще наступит?

— Ну как… Я себе копаю, копаю… и для кого-нибудь еще наступит момент… А какая аристократическая улица эта ваша Сесостри… Один адрес чего стоит, правда? Особенно дом номер пять… Все с такой безупречной репутацией… хе-хе… Но я копаю, копаю…

Наверно, я побледнел. Самому ведь не видно.

— Что-то я тебя не понимаю, — говорю.

— Еще поймешь, — отвечает он с многозначительной улыбочкой и вытаскивает свою записную книжку. — Итак, ты хочешь знать? Хочешь, чтобы я сказал тебе все? Но умеешь ли ты молчать?

Я:

— Думаю, что умею.

Он внимательно посмотрел на меня и говорит:

— Да, у меня есть основания полагать, что молчать ты действительно будешь.

— Значит, ты мне доверяешь?

— Доверяю. В известном смысле… А теперь слушай, — продолжает он, листая записную книжку. — Комендаторе Гуидо Скоперти. Ты знаешь его?

— Это же мой сосед. Мы живем дверь в дверь.

— Хорошо. Что бы ты сказал, если бы тебе стало известно, что Скоперти — фамилия липовая? Что на самом деле его зовут Боккарди, Гуидо Боккарди из Кампобассо, и что за ним должок: восемь лет тюремного заключения за злостное банкротство? Мило, не правда ли?

— Не может быть!

— Боккарди Гуидо, сын покойного Антонио, в сорок пятом приговорен к девяти годам тюремного заключения, а в сорок шестом ошибочно амнистирован. Разыскивается с сентября того же года.

— И вы только сейчас об этом узнали?

— Месяц тому назад… А имя Марчелла Джерминьяни тебе ничего не говорит?

— Ну как же, она же живет у нас на втором этаже. Мешок с деньгами. Собственный «роллс-ройс».

— Правильно. Ты бы очень удивился, узнав, что фамилия ее вовсе не Джерминьяни, а Коссетто. Мария Коссетто, судимая за убийство мужа, оправданная в первой инстанции, а апелляционным судом заочно приговоренная к каторжным работам и с тех пор скрывающаяся от правосудия. Что скажешь?

— Ты, наверно, шутишь.

— А известный доктор Публикони, тот, что живет у вас на третьем этаже, президент федерации бокса… Как это ни странно, но имя, данное ему при крещении, — Армандо Писко. Фамилия Писко тебе знакома?

— Погоди, был, помнится, давным-давно судебный процесс во Франции…

— Вот-вот. Сексуальный маньяк по кличке «алльский душегуб», приговоренный парижским судом присяжных к гильотине и бежавший накануне казни… Ты когда-нибудь видел вблизи его руки?

— Ну и фантазия у тебя!

— А Лоццани? Арманда Лоццани, известная модельерша, занимающая весь пятый этаж? Она же Мариэтта Бристо, прислуга, бежавшая с хозяйскими драгоценностями стоимостью в три миллиона и приговоренная заочно к пяти годам… Знаешь, это фазанье филе с каперсами — просто чудо… Поистине, оно выше всяких похвал… Да, я еще не все сказал тебе. Граф Лампа, Лампа ди Кампокьяро, художник-неоимпрессионист, снимающий мансарду… Так знай же: твой граф Лампа, он же монсиньор Буттафуоко, первый секретарь Апостольской нунциатуры в Рио-де-Жанейро (в те времена города Бразилия еще не существовало), создатель нашумевшей благотворительной организации «Апостольские деяния святого Северио»… Короче — незаконное присвоение более пятидесяти тысяч долларов, затем уклонение от явки в суд, бегство, полное исчезновение.

— Мда… Все у тебя вроде пристроены. Выходит, один я ни в чем не замешан…

— Ты так думаешь? — откликается Луччифреди не без иронии. — Ну надо же! А я-то копал, копал. И похоже, откопал кое-что и насчет тебя.

Я изображаю удивление.

— Насчет меня, говоришь?

— Да, уважаемый Серпонелла. Это ведь тебе удалось скрыться после лионского покушения, когда ты взорвал в театре ложу с отцами города… Но один след, крошечный такой следик, ты все-таки оставил… Интерпол обратился ко мне, а я, по своему обычаю, стал копать… И вот наконец мы остались с тобой с глазу на глаз: я, начальник оперативного отдела, комиссар полиции Луччифреди, и мой любезный друг Лючо Андреатта, он же — Луис Серпонелла, анархист-террорист старой закваски… Поверь, так неприятно тебя арестовывать, ты мне очень симпатичен… Нет-нет, не нужно волноваться, рассчитывать тебе все равно не на что: дом окружен двойной цепью полицейских… Почистить-то здесь придется основательно!

— Да, сегодня твой день, доктор Луччифреди, — отвечаю я. — Прими мои поздравления. Доктор Луччифреди, он же — Кармине Никьярико. Так ведь?

Теперь уже он ерзает на стуле и бледнеет. И фазанье филе с каперсами больше его не занимает.

— Что еще за Никьярико?

— Никьярико Кармине, сын покойного Сальваторе, — при этих словах я поднимаюсь, — снайпер из банды Россари. На твоей совести по меньшей мере три хорошеньких убийства…

Он ухмыляется.

— Интересно, как с таким блестящим прошлым я мог бы стать начальником оперативного отдела полиции?

— Так ведь и я копал себе потихонечку… Наводнение в дельте По… тебе о чем-нибудь говорит? Героическая гибель помощника комиссара Луччифреди, унесенного потоком, когда он пытался оказать помощь какой-то попавшей в беду семье… А через несколько дней — неожиданное воскресение доблестного полицейского, ставшего почти неузнаваемым, так как лицо его превратилось в сплошную рану. Да, должен признать, многоуважаемый Никьярико, действовал ты чертовски ловко… Ну а теперь, если находишь нужным, зови своих полицейских…

Он тоже встает, но уже больше не ухмыляется.

— Вот это удар, дружище, — говорит он, протягивая мне руку. — Признаюсь, не ожидал. Удар что надо. Мне остается лишь поблагодарить тебя за отменный обед.

Настал мой черед ломать комедию.

— Надеюсь, от кофе ты не откажешься?

— Спасибо, я, пожалуй, вернусь на работу. У меня там куча дел накопилась… Итак, до приятного свидания, дорогой Серпонелла. Останемся друзьями.

Перевод Е. Молочковской.

Когда Джованни Батистелла узнал, что его юный коллега Босси, только что зачисленный в штат, получает на 20 тысяч лир больше, он пришел в ярость и решился на дерзкий шаг, который в спокойном состоянии счел бы полным безумием, — отправился на прием к генеральному директору фирмы с намерением высказать ему свои претензии.

И вот он приоткрывает дверь величественного кабинета, в глубине которого за столом сидит шеф.

— Заходите, заходите, добро пожаловать…

— Простите, комендаторе, но…

— Дорогой Батистелла, пожалуйста, без церемоний Очень благодарен, что заглянули…

— Благодарны?

— А как же! Чрезвычайно рад повидаться с вами. Располагайтесь, ради бога. Меньше всех внимания мы уделяем самым дорогим и близким. Грустно, но факт. А нет, чтобы посидеть, побеседовать в спокойной обстановке. Неделями не встречаемся. Да какое там неделями, — месяцами… А может, и несколько лет прошло, как мы с вами не виделись.

— Ровно два с половиной года.

— Два с половиной года! Поверьте, дорогой Батистелла, все эти два с половиной года я каждый вечер перед сном — ну, знаете, когда остаешься один на один со своей совестью — думал: «Батистелла! Ах, этот умница Батистелла! Ты совершенно забыл о нем, — упрекал я себя. — Когда ты наконец подыщешь ему должность по заслугам? Честнейший работяга, на таких тружениках держится фирма». Клянусь вам, именно так я твердил себе каждый вечер и, признаться, мучился угрызениями совести.