— На кладбище, — не останавливаясь, отвечал Томмазо.

Мы с Джованни мгновенно бросились за ним следом.

Томмазо Ландольфи^{1}

Перевод Е. Солоновича.

Господин Т., как, впрочем, любой из нас, никогда не видел наемных убийц вблизи. Да и этого малого, что находился сейчас перед ним (появившись с должной таинственностью и должными предосторожностями), оказалось непросто заполучить, и если бы не помощь кое-кого из влиятельных людей…

Даже смешно, до чего он был похож на человека своей профессии, на наемного убийцу, каким мы все его представляем: в новенькой шляпе, надвинутой на глаза, в начищенных до блеска сапожках со скрипом, из нагрудного кармана выглядывает платок, развалистая походка и так далее. Но от этого его наружность, первое впечатление, которое он производил, не были менее страшными, менее угрожающими: одни глаза чего стоили — с поволокой и в то же время пронзительные, да и умные, ничего не скажешь, жестоко-озорные.

Он приблизился, настороженно ступая, сел на подлокотник кресла и вопросительно вскинул подбородок: дескать, что там у вас, выкладывайте.

— Я имею удовольствие видеть?.. — церемонно поинтересовался Т.

— Точно, он самый. Ну?

— Мне нужна ваша помощь.

— Нетрудно догадаться. Кого будем пускать в расход?

— О боже! Вы меня пугаете. Неужели нельзя говорить обтекаемо?

— А зачем?

— Понимаю, понимаю. Ведь иначе…

— Иначе я не был бы тем, кто есть. Ну и кого же?

— Если вопрос стоит так…

— Так, так!

— Меня.

Уже упомянутые глаза наемного убийцы озарились на миг веселыми искорками, а может, терпеливым пониманием, словно перед ним была капризная женщина или ребенок. Но только на миг.

— Вас, вы сказали? То есть я должен пустить в расход вас самих?

— Вы не ослышались.

— А за что? — спросил наемный убийца равнодушным голосом, без тени удивления.

— Это мое дело.

— Точно, дело ваше.

— Я не хочу больше жить. Ясно?

— Яснее некуда, — признал наемный убийца. — А какие условия?

— Гм. Сколько вы берете за свои услуги?

— Пять миллионов.

— Недешево.

— Это моя обычная такса.

Т. быстренько подсчитал в уме свои сбережения и согласился:

— Ладно, пусть будет пять миллионов.

— А что от меня требуется, если поточнее?

— Как что? Убить меня.

— Да, но когда? Где? Каким способом?

— По вашему усмотрению.

— Э, нет, так я не работаю, не привык: тут пахнет подвохом. А почему вы сами себя не убьете?

— Потому что боюсь.

— Боитесь, значит. Выходит, я должен убить вас неожиданно — так сказать, в порядке сюрприза?

— Конечно.

— Чтоб вы даже не поняли, что умираете?

— Совершенно верно.

— Тогда, к сожалению…

— Что?

— Это будет стоить шесть миллионов.

— Как так?

— Видите, — объяснил убийца, напирая на профессиональную сторону, — это делает работу особенно опасной: а вдруг ради внезапности придется действовать в невыгодной обстановке?

Синьор Т. помолчал, мысленно восхищаясь его серьезностью, вновь прикинул свои финансовые возможности и наконец решился.

— Шесть так шесть. Сумму мы обговорили. Что еще?

— Учтите, я ставлю для себя срок — скажем, год. Надо, чтоб вы больше не думали про это, вроде бы как забыли. А то какой же тут сюрприз?

— Но мне не терпится умереть!

Убийца зловеще хихикнул.

— Придется запастись терпением. Хорошая работа требует времени. Вы ж ничего от ожидания не теряете: раз человек знает, что умрет, не все ли ему равно, как у него жизнь складывается?

— Это чересчур долго — жить еще целый год.

— Дело хозяйское. Шесть миллионов, год сроку.

— Я готов! — закричал Т. — Когда начнем?

— Вы хотите сказать, с какого времени отсчитывать год? Ну, сперва дайте мне получить с вас шесть миллионов. Само собой, наличными. Платить мелкими купюрами — по тысяче лир.

— Ишь, как все продумано!

— Такая у нас работа, — скромно улыбнулся убийца, обнажая лошадиные зубы. — Мы люди честные.

— Что ж, заглядывайте завтра утром, я приготовлю деньги. Постойте… а вдруг вы потом…

— Придется вам рискнуть, — на лету ухватил его мысль наемный убийца. — Или хотите, чтобы я рисковал, вернее, чтобы остался на бобах? Вряд ли вы сумеете расплатиться со мной после окончания работы: вас уже не будет в живых.

— Можно что-нибудь придумать…

— Я не такой дурак, уж извините.

— Ну тогда будь по-вашему, — сдался Т., представив, как это нелепо — хотеть, чтобы тебя убили, и бояться, не обманут ли.

— С другой стороны, разве вам недостаточно моего слова? — продолжал наемный убийца.

— Вполне достаточно. Да и выбора у меня нет.

— Значит, по рукам?

— По рукам.

— Вот и отлично. Стало быть, завтра утром здесь, в… банки работают с половины девятого… В девять?

— В девять.

Наемный убийца встал, потянулся, сказал, подводя итог:

— Положитесь на меня. А пока что спокойной ночи.

И выскользнул, будто кот в привычную лазейку.

Легко себе представить, во что превратилась жизнь Т. начиная со следующего утра (когда наемный убийца точно в назначенный час явился за своими миллионами). Да, Т. по-прежнему хотел умереть, не видя иного избавления от своих невзгод, но то, что каждая секунда могла стать последней… В общем, одно дело мечтать о смерти и убеждать себя в невозможности жить, другое — заранее примириться со смертью и спокойно ее дожидаться. Т., не лишне повторить, хотел умереть, но вместе с тем он не забывал забаррикадироваться на ночь, вздрагивал при малейшем подозрительном звуке, бледнел при виде собственной крови, порезавшись безопасной бритвой. Так или иначе, он ждал чего-то от жизни, только чего — неизвестно. А слепые надежды не всегда остаются втуне.

Дни сменялись днями, не принося страшной, решающей перемены, и, обманутый в ожиданиях, Т. опять привязался к жизни; во всяком случае, он приноровился жить спиной или боком, по примеру иных охладевших супругов, когда для них невозможен побег из семейной тюрьмы. Да, это была своего рода капитуляция, и все равно в нем сидела тоска, тем более мучительная, чем менее невероятным, немыслимым представлялось ему (в любом проявлении) возобновленное сожительство с жизнью. Короче говоря, он источал тоску всеми порами; он превратился, если допустимо такое сравнение, в старый дырявый абажур — из тех, которые плохо прикрывают лампу (в нашем случае — душевные треволнения) и на которые непременно должен лететь мятущийся мотылек (в нашем случае — родственная душа).

Элементарнейшая осторожность подсказывала Т., что ему нельзя ни на минуту оставаться одному вне стен квартиры, превращенной им в крепость; и вот как-то ночью, когда ему не спалось, он нашел укрытие в нижнем баре многоэтажной гостиницы. В красноватом мерцании полусвета танцевали три-четыре жалкие пары; по другую сторону внушительной арки перед маленьким телевизором рядком сидела чинная публика, а дальше, за мраморными золочеными столиками, расставленными вдоль стен, выпивали и беседовали еще какие-то люди (хорошо одетые, несколько сомнительного вида). За одним из столиков, с угрюмо-потерянным видом, в одиночестве сидела молодая женщина; и вот она словно бы нехотя задержала рассеянный взгляд на человеке, которому явно было не по себе. То он, опираясь на локти, по-вертеровски сжимал голову ладонями, то подносил бокал к губам, чтобы снова поставить, не сделав ни глотка, и беспрерывно вздыхал — в общем, налицо были все признаки страдания, страха и опять же тоски.

При обычных обстоятельствах разборчивый Т. дал бы себе труд оглядеть с головы до ног незнакомку — случайного товарища по одиночеству, толкающему людей на стезю порока, но в этих условиях он лишь отметил про себя, что она не уродина и — под стать его настроению — в меру меланхолична. Он стал посматривать на нее чуть бесцеремоннее и увидел, что она отвечает на его взгляды вполне сочувственно, одобрительно. Вскоре, как бы с обоюдного согласия, они оказались рядом у глянцевитой стойки — массивного резного сооружения, — где, или откуда, взял начало разговор такого рода: