Если даже самый скромный корреспондент из провинции запросто составит безупречный репортаж о матче Сан-Марчеллезе — Роккабальцо («Беллагамба пасует Тароцци, тот боковым ударом подает мяч Дель Пиасу, который вырывается вперед и блестяще посылает мяч в сетку»), то нет ничего удивительного и в том, что школьник-парламентарий мгновенно улавливает выразительность и действенную силу таких глаголов, как «вовлекать», «постигать», «перестраивать», «компенсировать».

При этом мишенью для речей парламентария служит, конечно, старая школа с ее сословными привилегиями, с ее системой зубрежки и сочинениями на аттестат зрелости, в которых восемнадцатилетние недоросли вынуждены утверждать, что «достижение европейского идеала неотделимо от требования защиты непреходящих ценностей, являющихся выражением всеобщего нерушимого достояния». Подобное пустословие справедливо встречалось в штыки. И вместо этого ничего не значащего трезвона ученик-парламентарий предпочитает бить в другие колокола, несравненно более современные.

В рубрике, посвященной жизни лицея имени Ферми в Болонье, я прочитал выступление одного из делегатов школьного совета. Быть может, не стоило бы ограничиваться одними протестами по поводу грязных туалетов, а, напротив, заняться фундаментальными задачами обновления школы. В числе зол, от которых так страдает наша страна, — то, что граждане не участвуют в решении проблем, которые их непосредственно касаются. И тем не менее школьнику-парламентарию не терпится донести до потомков, что «необходимо, следовательно, постулировать вовлечение родителей и различных деятелей культуры при активном содействии снизу в работу по проверке степени разработки типовых моделей, к которым в конечном счете обращается перестройка школы как составное звено процесса нравственного, гражданского и культурного обновления страны».

В приступе внезапной ярости я отыскал в телефонной книжке номер школьника-парламентария и прямо спросил его, почему он не начнет обновление школы с перехода на другой язык, отличный от принятого среди политических деятелей за последние тридцать лет, почему он не пишет так, как говорит. Но я вынужден был убедиться, что говорит он так же, как и пишет. Он быстро свел со мной счеты, заявив, что «переводить разговор, по существу, на рельсы формальных модальностей — это типичный пережиток пренебрежительного отношения к делу».

Цитаты из деклараций общих собраний, сообщений руководящих комитетов захлестывают также среднюю школу: лозунг майских событий во Франции «управлять творчески» превратился у нас в набор бюрократических формул и консервативных штампов. С вытеснением старого словоблудия, с помощью которого утверждалось, что ощущение смерти в романе Мандзони должно анализироваться в свете гражданского долга, являющегося отличительной чертой подобной тематики и т. п., утверждается новое краснобайство отпечатанных на ротаторе листовок. Тридцатью словечками можно вполне обойтись при проведении целого митинга. Вот и получается, что в новой школе, где так мало занимаются переводом из Тита Ливия, процветает перевод с языка листовок.

Школьник-парламентарий моментально схватывает разницу между «организацией встречи» и «проведением коллективного мероприятия для свободного обмена мнениями». В подобных выражениях он понаторел еще в школе, готовясь к будущим пророческим откровениям. Только у нас в стране назначенный парламентом министр может заявить в микрофон из Квиринальского дворца, что «после соответствующей проверки условий, считавшихся обязательными для осуществления порученной ему миссии, он рад отказаться от выдвинутых ранее оговорок». И наши проницательные граждане с ходу понимают, куда он клонит: соглашение не достигнуто, готовится новое правительство. Старая ли, новая ли школа — вечно жив курилка.

Перевод Г. Смирнова.

Дома на этом побережье Адриатики появились несколько лет назад, когда всех охватила строительная лихорадка: у кого карман был набит потуже, соорудил себе небольшой Версаль из десяти комнат, трех сортиров и Венеры Милосской в саду; малоимущие обратились в кассу взаимопомощи и отвоевали себе пространство в блочных домах в виде мини-квартир, мансард, отдельных комнат. Против тесноты было придумано гениальное средство — все, даже электропосудомойки, превращалось в кровати.

Владельцы «особняков», вернее, двадцати квадратных метров (со складным унитазом, убирающимся в декоративный шкаф), гордились собственным домом на море. Вспоминаю тогдашние разговоры: — Не прошло и десяти дней, как бывший владелец, продавший мне дом, предложил выкупить его обратно и доплатить два миллиона: дальнейшее-то строительство на участке запрещено. Я прикинул в уме — если переехать с семьей в гостиницу, то платить придется не меньше трех миллионов. Мне необыкновенно повезло с этим домом на море!

Но такое положение длилось недолго. Теперь, я замечаю, о доме на море принято говорить пренебрежительно: и скучно-то в нем, и лица-то все примелькались, а вы где проводите отпуск в этом году? Не успел один друг прибыть с семьей ко мне на взморье, как тут же спросил:

— А ты едешь куда-нибудь на море?

— Вы для меня загадка, — сказала мне одна синьора. Она, правда, занимает мансарду, но у нее забронировано место для поездки на Эльбу и к тому же обеспечен двухнедельный отдых на Коста-Брава. Загадочным было для нее, скорее всего, то, как мне удается выносить эту скуку, примелькавшиеся тенты, раскаленный песок и монотонные, словно фотокарточки, отпечатанные с одного и того же негатива, дни. Я вежливо пожал плечами: разве ей объяснишь, что все те вещи, которые ее так раздражают, для меня настоящий отдых. Это и пухлая пачка газет под тентом, и мужчина, вечно мерзнущий, то и дело повторяющий «я ухожу», и господин, который каждый раз, если я мокрый прохожу мимо, спрашивает: «Ну, как вода?», и рыбак, жарящий мне на костре рыбу, и сама рыба, обжигающая пальцы.

Мне нравится такое времяпрепровождение, если не совсем глупое, то по крайней мере беззаботное: без итальянско-суахильского разговорника, без противохолерных прививок, без таблеток для обеззараживания воды, без почтовых открыток, без одержимости двадцатиминутным «шопингом», который объявляется руководителем экскурсии, без кинокамеры, без необходимости рассчитывать действие слабительного, чтобы на следующее утро в автобусе, отходящем в четыре утра, не оказаться в глупом положении.

Не стал я объяснять синьоре и куда более сложные вещи — ей не понять, что безмятежный, не запрограммированный отдых тянется дольше. Ведь мы всю жизнь чего-то ждем: исполнения надежд, какого-нибудь рокового ответа, приближения важной даты, отъезда, возвращения. Мне так надоело убивать годы на бесцельное ожидание, а здесь я совсем ничего не жду, смиряюсь с тем, что дни проходят впустую и оттого кажутся намного длиннее.

Я отказываюсь объяснять свою наивную философию, позволяющую мне наслаждаться отдыхом на этом пляже, где ничего не случается, и спокойно смотреть, с каким возбуждением мои знакомые, которым здесь не по себе, разъезжаются в разные края. Дом на море, очевидно, удел нищих духом: там можно проскучать дней двадцать, когда ни на что другое нет денег. Пляжи на Майорке значительно скучнее: толпы народу, ступить негде. Августовские одиссеи подчас тоже невыносимы. Но муки застрявших в аэропорту, парализованном забастовкой, ничто по сравнению с переживаниями тех, кому в разгар августа не остается ничего иного, как потягивать в одном и том же кафе свой аперитив, или с кошмаром тех, кому в начале сентября нечего будет рассказать о проведенном отпуске.

Нужны крепкие нервы, чтобы никуда не ездить. Одна девица мне призналась: уже с июня ей не дают покоя — что ты будешь делать, ты решила, куда ехать? По своей слабости ей пришлось остановить выбор на круизе по Эгейскому морю. Скучища жуткая! Одна молодая пара, измученная бесконечными отъездами знакомых и безуспешным выпрашиванием в туристских агентствах двух мест в любом направлении, предпочла тайком вернуться в Милан. Безоблачный отдых в собственном домике на берегу моря дается не каждому.