Очень жаль, что Вы, Доктор, не можете жить и зарабатывать себе на жизнь званием чемпиона Северной Европы по игре в три листика, а вынуждены рыть землю носом в своей саванне-конторе, исполняя обязанности ответственного лица.

И как все было бы просто! Но нет! Задетый за живое, Вы стали бы, как всегда, испуганно возражать, прячась, как заправский бородавочник, в высокой траве: «Да, может быть, оно и верно, но где же наш гражданский долг? А кроме того, наша фирма — первая среди фабрик, производящих хрустящие хлебцы, а я худо-бедно занимаюсь хрустящими хлебцами двадцать лет и кое-что смыслю в этом деле. Вы же понимаете, что значит быть всего лишь чемпионом по игре в три листика, пусть даже заслуженным? Я предпочитаю разделить судьбу людей нашего круга и внести свой вклад, как все, вы и я, я, я…»

И таким образом, испытав на какой-то миг уважение к Вам, как к игроку в три листика, я снова вижу Вас бородавочником, и та мизерная симпатия, которая едва зародилась во мне, исчезает; саванна поглощает ее и превращает в навоз.

А тем временем Вы заканчиваете свою речь. И секретарши, курьеры, машинистки бегом возвращаются к пишущим машинкам и телефонам. Вы остаетесь в одиночестве в своем кабинете и глядите прямо перед собой, поверх стола, заваленного бумагами, которые лежат там месяцами без движения. Вы смотрите на противоположную стенку, чувствуя себя опустошенным и непонятым, после только что вдохновенно разыгранной сцены, и у Вас возникает подозрение, что, если, но не может быть… Словом, Вы смотрите и ждете, когда стрелка конторских часов закончит свой оборот и Вы, снова став бородавочником, сможете погрузиться в созерцание той пустоты, которая и есть Вы сами, пустоты, которая, не знаю, каким образом, есть также и пятно. Да-да, если можно так выразиться, пустое пятно, мыльный пузырь.

Еще один трудный день кончился, и на этот раз для Вас, Доктор, все, как обычно, обошлось великолепно, в соответствии с полным соблюдением общепринятых норм морали.

С глубочайшим почтением.

Многоуважаемый Доктор!

Спокойствие! Если Вы утратите спокойствие, то это приведет Вас, да, вероятно, и меня, бог знает к каким последствиям.

Вчера утром Вы ворвались в мою каморку с переполошенным видом. Вы, Доктор, никогда не входили в мою каморку, куда я был изгнан много лет назад, с тех пор как настоящий кабинет с телефоном и секретаршей стал считаться слишком большой роскошью для такого, мало почитающего Вас, человека, как я.

Так вот, Вы вошли, на Вас лица не было, точно Вас уволили или Вы проиграли решающий турнир в три листика. Ваши щеки отвисли, Вы с трудом говорили, задыхаясь, руки у Вас тряслись.

— Друг, мой единственный и верный друг, — сказали мне именно Вы, Доктор, который последние три месяца не отвечал на мои «доброе утро» и «добрый вечер», — произошла катастрофа, катастрофа!

— Катастрофа?

Я перепугался. Неожиданные перевороты случаются и в саваннах.

— Управляющий забрал у меня Мариуччу! — со слезами в голосе воскликнули Вы, ломая свои не очень чистые руки.

— Мариуччу? А кто это такая?

— Моя личная секретарша! Она служила у меня несколько лет, а теперь управляющий забрал ее себе! Как мне выразить свой протест? Мы все должны уволиться! Знаете, что я хочу вам сказать, мой верный друг? Я осмеливаюсь сказать: надо устроить забастовку! Задать жару этим фабрикантам хрустящих хлебцев! Да что они о себе воображают? Мы им отдаем все силы, все без остатка! А что, если мы перейдем к конкурентам?

Вы рыдали, лицо Ваше побагровело, а потом побледнело, как при агонии. От волнения Вы засунули фалангу указательного пальца в ухо и стали трясти ею.

— Спокойствие, спокойствие, в конце концов, одну Мариуччу можно заменить другой, в конторе полным-полно таких Мариучч.

— Ах, вы, видимо, не понимаете всей сути дела, а ведь вы всегда были так проницательны, ведь именно вас я считаю одним из умнейших людей фирмы и, разумеется, моим единственным другом! — говорили Вы в отчаянии, вытирая лоб замызганным носовым платком.

— Я? Проницателен? Не понимаю сути дела?..

— Да, конечно! Почему они хотят мою Мариуччу? Потому что она все знает обо мне, о моем методе работы, знает, чем я дышу, о чем думаю, пообедал я или нет, переел ли я в полдник или недоел… Вот почему они хотят ее забрать. Они намерены следить за мной и подрывать мой авторитет, вмешиваться в мои дела. А она, Мариучча, подлая душа… Я вытащил ее из грязи, если бы я не заставлял ее работать как ломовую лошадь, она до сих пор сидела бы в телефонистках. Так вот она, понимаете ли, мой друг, она счастлива! Счастлива не потому, что ей прибавили ее мизерное жалованье, нет, не потому, а из-за мании величия, из-за того, что она может теперь сказать: «Я секретарь кавалера Такого-то». Понимаете, мой дорогой друг? Вот они, эти секретарши, ты их воспитываешь, учишь всему, ты в лепешку расшибаешься ради них и иногда, черт возьми, позволяешь себе немного пооткровенничать с ними! Порой в их присутствии перекинешься с кем-нибудь по телефону парой интимных фраз, а они, хитрые бестии, разрази их огонь небесный, будут мотать себе на ус и указывать на тебя пальцем, и прежде всех эта змея подколодная, Мариучча. Стоит ей только перейти в другой конец коридора, уж я-то знаю, что она наплетет обо мне, целую бочку грязи на меня выльет. И вот шепоток уже пополз, городишко-то маленький, много ли людям надо? А ведь я привязался к ней и не далее как позавчера, понимаете, чтобы как-то ободрить, утешить ее — она выглядела такой усталой и подавленной, — с отзывчивостью, которая только мне одному присуща, я рассказал ей о некоторых своих неприятностях и подробно объяснил труднейшую партию в три листика! Святая простота — вот кто я такой, оттого меня и предают постоянно… Таких, как эта Мариучча, в лучшем случае можно погладить по заду. Правда, там только кожа да кости… Одним словом, понимаете, друг мой, понимаете?.. Это катастрофа!

Я говорю:

— Нет, нет, это невероятно, Доктор!

Помните, я пытался успокоить Вас, но чем больше я расточал слов и приводил аргументов, тем сильнее Вы корчились от злобы и страха? Правда, я прилагал нечеловеческие усилия, чтобы сдержать смех, клокотавший у меня в горле. Я сразу представил Вас таким, каким вижу во сне, наблюдая сверху, как Вы безмятежно пасетесь в грязной траве саванны.

Передо мной наяву стоял взбесившийся бородавочник, которого ужалило какое-то ядовитое насекомое, и вот он кружит на одном месте, ища виновника своей боли.

— Теперь я обнаружил, что ее перст указующий направлен на меня. И так же поступают все, все здесь! А я-то нянчился с ней как с родной!.. У нее же ни стыда, ни совести, ей ничего не стоит выдумать, будто я гладил ее по заду, чего, как вы понимаете, друг мой, я и не думал делать, ввиду явной худосочности данного предмета…

— Ну, этого не будет, я не могу поверить в это, Доктор, ни одна конторская Мариучча не станет распространяться на подобную тему, всему есть предел, уверяю вас.

— Вы наивный человек, вы не знаете этих гадюк. Они ради карьеры все что угодно позволят вам в уборной. Вы же не знаете женщин…

— Что верно, то верно, Доктор, однако…

— Никаких «однако»! Можете мне поверить. И не вынуждайте меня говорить непристойности. Одним словом, надо, чтобы кто-то в знак протеста уволился. Вы уволитесь, друг мой? Я заявляю: это нужно для того, чтобы поддержать мои интересы, которые долгие годы совпадают со всеобщими интересами, речь идет о самом существовании предприятия. Хозяева многого не понимают, некоторые вещи надо силой вбивать им в башку. Короче, вы увольняетесь? Все мои основные сотрудники должны уволиться, чтобы продемонстрировать свою солидарность со мной и заставить хозяев почувствовать, что весь служебный аппарат составляет со мною вместе единую душу и тело. Вы разве не ощущаете единство наших душ и тел?

— Безусловно, Доктор. Ну а как другие себя ведут, что делают, что решили, что думают?

— Другие? Но я ведь с вами разговариваю. Это вы должны убедить других! Это вы должны воздвигнуть неприступную стену вокруг меня, вы вместе с другими, предварительно поговорив с каждым в отдельности. Не могу же я устраивать митинг! Это исключено.