– Миша?

– Вот он, – показал дядя Мамед на бездыханное тело Шмера.

Папа Расул подттверждающе кивнул: обещал, обещал!

Никита со злостью посмотрел на дрыхнущего взводного. Вот гад! Уже наобещал и договорился. А потом убирать грязь кому? Солдат снова вызывать? Не хотелось бы.

– Нет, для этого есть гостиница. Там и пейте.

– Обижаешь, командир! – покачал головой дядя Мамед.

Тут Мишка проснулся, поднял голову, потер кулаками глаза и обрадованно воскликнул:

– А вот и пожаловал мой лучший друг! Наливай!

– Пошел к черту! – рявкнул Никита, но… налил. И себе тоже.

Жидкость с солидным называнием «коньяк» максимум тянула на разбавленный коньячный спирт, но в голову ударяла. Будучи трезвым, Никита наотрез отказал бы в гостеприимстве незваным гостям, но так то будучи трезвым.

Дядя Мамед быстро принялся говорить Мишке о нестыковочке, о негостеприимности хозяина.

– Никитушка, комиссар хренов! Ошалел? – закричал Шмер. – Все давно на мази! Даже комбат приглашен от твоего имени. Неслышащих лично ходил уведомлять о банкете. Твой адрес назвал! И через два часа… – Шмер взглянул на часы, – о, как время летит… нет, через сорок минут господа офицеры пожалуют!

– Сколько?

– Если прибудут все, то двенадцать. Но, вероятнее всего, двадцать. Обязательно нахлебники прибьются на огонек.

– Значит, спланированный тобой бедлам? Шабаш?

– Ну зачем? Всё будет аккуратно, чинно, тихо и без ведьм. Ступай за мебелью в роту, а я начну накрывать.

Спорить бесполезно. Убийственный аргумент – про комбата. Никита представил: вот Алсынбабаев подходит к мансарде, а на дверях висит замок, вместо сабантуя – облом, а супруге уже наплетено про экстренную проверку, значит, придётся вернуться в батальон и выплеснуть гнев на подчинённых, собрать офицеров на совещание, устроить батальонный ночной строевой смотр, заняться шагистикой на плацу. Нет уж! Лучше пару дней наводить порядок в квартире с помощью солдатиков.

А вот и они! В смысле, солдатики. Легки на помине. Первым вломился на веранду сержант Наседкин. За ним, задевая стены и косяки, – бойцы со стульями и лавками.

– А где столы? – гаркнул Шмер. – Наседкин! Где столы из Ленкомнаты? Мы что, узбеки? На полу что ли скатерть стелить?

– Дык, Ленинская комната заперта. Ключи у замполита, то есть… вот у товарища лейтенанта.

– Замполит Ромашкин! Ты чо? – фальшиво удивился Шмер. – Иди, выдай мебель которая по-получше. Я пока затащу наверх наш обеденный стол…

Собралось, действительно, почти двадцать человек. Кроме начальства, к столу приблудились все старые капитаны-взводяги, у которых нюх на такие мероприятия, как у охотничьих псов. Оповещать таких не требуется, они ориентируются по запаху и на звон посуды.

А запахи были ещё те! И звон стоял ещё тот!

Стол ломился от яств. В центре – две пирамиды коньячных и водочных бутылок. Вокруг них – тарелки с нарезанной копчёной колбасой, балыком, бужениной, овощные салаты в мисках, мелко порезанная зелень. Несколько банок шпрот прятались среди горок разрезанных на четвертинки гранатов, яблок и апельсинов. Довершал картину десерт – огромный арбуз, дыни, шоколад, коробка конфет. Стоящий в темном углу возле «тёщиной комнаты» запасной стол был завален овощами и фруктами, которые нарезать ещё предстояло.

Ну что же, после пьянки можно будет ещё неделю доедать закуски. Как раз до получки хватит.

Алсынбабаев, улыбаясь, слушал похвалу дяди Мамеда в адрес командования батальона, офицеров роты и прочих начальников. Вскоре Рахимов с земляками о чём-то толковал в сторонке, а Алсынбабаев, набрав в коробку фруктов и бутылок, исчез. Тотчас из темноты гуськом потянулась молодёжь: лейтенанты и старлеи.

За полночь Никита сделал две попытки выставить народ за дверь, но тщетно. Гости угомонились только после того, как были допиты последние капли и съедена вся закуска. Никита грустно посмотрел затуманенным взором на чердачную комнату второго этажа. Да! Грустное зрелище. Даже свою недопитую рюмку коньяка нечем заесть. Одни огрызки, объедки и окурки. Кружки и опрокинутые бутылки. Пепел на солдатской простыне, заменявшей скатерть. Жирные пятна, словно пулемётные очереди, пересекали материю вдоль и поперек – капельки масла от банок с шпротами до мест, где сидели закусывающие.

За столом вновь сопел Шмер, но лежа уже на одном кулаке, ладонью левой руки он прикрывал глаза от света. Зампотех Гуляцкий вырубился в ужасно неудобной позе – откинувшись на спинку стула, который балансировал на двух ножках в такт дыханию спящего. Хорошо, что дымоход печки оказался в полуметре от стола, и Гуляцкий уперся в неё шеей и плечами.

Никита допил одним глотком коньяк, чтобы врагам не досталось, и на непослушных ногах двинулся к лестнице. Ступени загораживала туша Миронюка. Майор спал богатырским сном, крепко обняв деревянные перила. Никита поставил ступню на бедро майора и перепрыгнул через две ступеньки, едва удержавшись на ногах. Майорская ляжка спружинила, подкинув Никиту вверх, а на галифе Миронюка четко отпечатался каблук лейтенантского сапога. Никита замахал руками и ухватился за перила, слегка всё же ударившись копчиком о ступеньку. Ступенька жалобно треснула.

– Черт! Кругом одни дубы и дубовая мебель! – Он поднял с досок майорскую широкую фуражку «аэродром» и с силой запустил её в пьяную усатую физиономию.

– Убью! – промямлила живая «мишень», облизнулась, не открывая глаз, и вновь захрапела.

Дверь оказалась распахнута настежь. Никита накинул на петлю крючок и отправился к своему дивану. С трудом стянул съёжившиеся сапоги, рванул галстук, расстегнул пуговицы на брюках и рубашке и тяжело вздохнул, словно после утомительной борьбы. Затем бросил ворох одежды в сторону стула. На нужное место приземлилось не всё. Брюки плюхнулись на пол. Он усилием воли стянул носки и, завернувшись в одеяло, провалился в кошмар.

Ему снилось, что волосатые лапы Миронюка душат его за горло. Усатая морда майора шипела: «Я тебе покажу, сволочь, как швырять майорские фуражки! Она пошита в Мосторге! Езжай в Москву! Шей новую! С золотистой ленточкой и генеральскими пуговичками!».

Этот кошмар сменялся какой-то кровавой дракой. Почему-то били Никиту, причем все кому не лень. Особенно усердствовали Шмер и боец Кулешов. Ромашкину это было особенно досадно. Он пытался брыкаться, махать кулаками и доказать солдату, что тому как подчиненному бить офицера не положено. «А носки стирать положено?» – рычал боец. «Так они не мои, а Шмера, его и бей!» – «Его не могу! Он мой взводный, благодетель. Это он велел вас бить по морде!»

Никита с силой махнул кулаком и действительно во что-то осязаемо попал.

– Твою замполита мать! – взвизгнул Шмер реальным человеческим голосом. – Скотина, нос мне разбил!

Никита с усилием прищурил глаза, открыть их широко не представлялось возможным. Не во сне, а наяву из носа взводного капала кровь. Мишка запустил валявшимся на полу сапогом в Никиту. Сапожище, шмякнувшись о стену, упал, ударив подковками в висок. Никита взвыл:

– Миха! Ты чо? С ума сбрендил?! Дерёшься, сапоги швыряешь!

– Это ты сбрендил. В нос кулачищем со всей дури заехал. Алкаш проклятый! Ну и замполита прислали – алкоголик! Форменный, законченный алкоголик. Я его бужу на построение, а он клешнями машет. С тебя пузырь за увечье. Сегодня же вечером!

И куда-то таинственно исчез…

На построение, кроме Никиты и Ахмедки, не явился ни один офицер. Алсын рассвирепел. Он отправил их на поиски сослуживцев. Ромашкин заглянул в каждую комнату общаги – никого. Затем отправились в обход по квартирам. На ближайших подступах к «берлоге» Шкребуса почуяли недоброе. У крылечка лежали две бутылки, и тротуар усеян окурками.

Дверь отворилась от лёгкого толчка. Веранда уставлена пустой посудой. Оставалась только узкая тропа в комнату, между пустыми бутылками из-под выпитой водки. Офицеры спали. Шмер, как обычно, на кулаках между тарелками, Миронюк мордой в салате, остальные десять или пятнадцать человек на кровати и на полу.