Если Левин и его соавторы диагностируют «прозаизацию» у Ахматовой и Мандельштама (в качестве другого характерного примера наряду с ахматовской «Поэмой без героя» фигурирует мандельштамовский «Век»), то для начала мы можем зафиксировать общепринятые формальные признаки этого диагноза: изображенные объекты и темы скорее отвечают требованиям социальной, исторической и «ситуативной» релевантности, как мы в основном можем наблюдать это в реалистических и исторических романах XIX века[516]. Однако, учитывая, что, проникая в искусство, внехудожественные реалии привносят в него и свои формальные принципы, «прозаизация» также влечет за собой другие трансформации, приводящие не в последнюю очередь к существенным сдвигам и расширениям границ традиционных жанров. Как следует из размышлений Ю. Левина и соавторов, введение в поэзию разговорного языка и элементов диалогической речи[517] противоположно тенденции к «самовитому слову» и ведет к расшатыванию авангардных представлений о поэзии.

Прозаизированная лирика ориентирована на диалог, в основе которого лежит ее ситуативная контекстуализация и самоопределение. «Чужое слово» и «многоголосие»[518], в первую очередь известные как признаки полифонического романа, являются и признаками лирики, для которой диалогичность образует основную диспозицию. «Нет лирики без диалога»[519], — настаивает Мандельштам в своей программной статье «О собеседнике». При дальнейшей конкретизации диалогичность находит воплощение на различных уровнях, начиная со стихотворения-посвящения и заканчивая потенциальной беседой, ориентированной на будущий — вечный или бесконечный — диалог, как формулирует Мандельштам в упомянутой статье[520]. В этой связи, однако, расширяется сама семантика посвящения: под знаком прозаизации оно превращается в обстоятельственное и ситуативное указание, перемещающееся из паратекста в основной текст[521]. С формальной точки зрения, мы имеем здесь дело — в особенности в подробных, местами разрастающихся до микронарративов посвящениях — с монтажом лирики и прозы, также возникающей в виде комментариев, введений и предисловий, находящихся в тесной связи с циклизацией лирических текстов[522]. Хотя прозаизация тут распознается уже в полиграфической организации текста[523], следует выделить еще один, несколько более тонкий симптом прозаизации, нередко выражающийся в названиях стихотворений, в которых явственно прослеживается рефлексия на тему границ жанра. Ю. Орлицкий называет эту тенденцию «семантизацией заголовка»[524], Левин и соавт. констатируют, что Ахматова и Мандельштам едва ли соотносят свои названия с каноническими жанрами и формами, используя вместо этого ситуативные или имеющие прагматический оттенок заголовки — к примеру, «Разговор о Данте» или «Четвертая проза»[525]. Заголовки этого типа в вышей степени характерны и для текстов Пригова — таковы, например: «Исчисленные стихи», «Стихи переходного периода», «Двадцать стихотворений японских в стиле Некрасова Всеволода Николаевича», «Следующие стихи», «Читая Пригова», «Месяц квазижизни» (среди азбук значится под № 62).

Данная рефлексия на тему границ жанра является однозначным указанием на историческую динамику литературного факта — инновационную концепцию Юрия Тынянова[526], чьи исследования в этой области до сих пор находятся в авангарде научной мысли. Эта динамика семантизации формы существенна в нашем контексте по той причине, что она непосредственно отражает взаимосвязь между конкретным содержанием, «историческими данными», их вербализацией в лирике, с одной стороны, — и литературной формой, с другой.

В этой связи плодотворным будет поразмышлять о значении прилагательного «семантический» в названии статьи Левина и соавторов: «семантическая» поэтика, очевидно, образует противоположный полюс по отношению к «несемантической», т. е. авангардной, «самовитой», равной самой себе, беспредметной лирике. Эпитет «семантическая» указывает на смысловую отсылку к предметной реальности. Левин и др. объясняют, что прозаизация у Ахматовой имеет отношение к «введению элементов повседневной речи, „говорного типа“», то есть элементов, «связанных, как правило, с речью автора», а не с задачей описания повседневности, как подчеркивают авторы статьи. Семантическая проза и прозаизация в случае Ахматовой, таким образом, означают также, что речь идет именно о «языковой реальности», которая вторгается в лирику, а не просто о реальных деталях и подробностях. По этой причине Левин и др. придают большое значение различению «прозаизации» и «бытописания»[527].

Неудивительно в этой связи, что именно Юрий Тынянов оценивает реалистическую лирику Н. А. Некрасова как формально инновативную. В статье «Стиховые формы Некрасова», написанной в 1921 г.[528], он деконструирует принятое обычно в отношении Некрасова «либо/либо». Либо Некрасова ценят «вопреки» формальным свойствам его лирики, то есть из-за его социально-критического содержания, либо отвергают «из-за» формальных недостатков. Таким образом, реакция на прозаизацию оказывается сходной характерным реакциям на «стихотворения на случай»: абсорбция лирикой лексически, семантически или формально «непоэтических» элементов провоцирует подозрения во внехудожественной прагматике. Тынянов подхватывает главный упрек Некрасову, касающийся «прозаичности»[529] его текстов, транформируя критические претензии в научную категорию («прозаизмы»[530]). «Эстетской» критике Некрасова Тынянов противопоставляет базирующийся на стихотворной семантике синтез «формы» и «содержания», а также пародийность, прозаическую лексику и т. д.: как только элементы прозы внедряются в лирический жанр, они в определенном смысле подвергаются воздействию лирики и господствующих в ней законов семантизации. Точно так же, однако, имеет место и противоположный процесс: семантически маркированные новые элементы изменяют стихотворную семантику. Таким образом лирика обновляется и обогащается прозаическими элементами[531].

Кратко очерченную здесь линию прозаизации — исходя из «семантической поэтики» с отсылкой к тыняновской защите «реалистической» лирики как формально инновативной — можно понимать как исходную «точку отсчета» для прозаизации у Пригова. Хотя, как мы увидим ниже, Пригов идет дальше, совершая решающий шаг и возводя «реальные ссылки» (как то: даты и числа, о которых пойдет речь далее) в самостоятельный поэтический принцип.

В предыдущей главке было показано, каким образом «внешние» по отношению к лирическому сведения изменяют лирическое как таковое, заново размечая границы жанра; в дальнейшем эта динамика будет обсуждаться с учетом теоретических обоснований реальности лирического, а также реальности в лирическом.

В дискуссии вокруг эстетической легитимации «переживательного стихотворения» центральным критерием выступает связь лирического — в большинстве случаев выражающего себя посредством лирического субъекта — «переживания» с действительностью. При этом очевидно проводится различие между участием в действительности и присутствием действительного. Последнее естественным образом предполагается именно в случае переживания, которое может быть датировано, фактически контекстуализовано и привязано к историческим именам и местам. В то же время легитимация художественности лирически преобразованного переживания, как правило, не обходится без аристотелевского критерия «общего»: если «общее» (поэзия) у Аристотеля противопоставляется «частному» (истории[532]), то переживание в «переживательной лирике» должно утратить эту связь с особым, исключительным, что, собственно, и маркировано датировкой. Связь с реальностью, как становится очевидным, основывается отнюдь не на том факте, что в «переживательном» стихотворении репрезентируется «реальное переживание», а прежде всего на том, что «переживательное стихотворение» описывает узнаваемую читателем психологическую реальность. Отсылка к частному препятствовала бы развитию этого общего измерения.