— Тише, Нера! Тише, Сита! Надо спешить, мы сегодня хорошо поработали.

Как ни был факир подготовлен к своей роли, удар был слишком сильным и непредвиденным, чтобы ложный тота отнесся к нему с обычным своим самообладанием. Глаза его загорелись, брови сдвинулись, и он бросил быстрый взгляд в сторону коридора, по которому пришел, как бы спрашивая себя, есть ли у него какие-нибудь шансы для побега. Но это продолжалось одно лишь мгновение; больше он ничем не выдал своих мыслей. Лицо его сохранило детски-наивное выражение, и он третий раз повторил слово, служившее ему для передачи всех впечатлений: «Ури! Ури!», сопровождая его веселым взрывом хохота, чтобы скрыть охвативший его ужас, потому что в эту минуту он должен был считать себя погибшим.

Как ни мимолетно было выражение, пробежавшее по лицу факира, оно не ускользнуло от Сердара, который дождался окончания припадка веселости и сказал ложному Тоте тоном, исключавшим всякую попытку прибегнуть к дальнейшим фокусам:

— Ты прекрасно играешь свою роль, малабарец, но комедия продолжается слишком долго… Встань, и если дорожишь жизнью, отвечай на предлагаемые тебе вопросы.

Это было сказано так твердо и внушительно, что факир понял, что ничего не выиграет притворством. Повинуясь данному приказанию, он встал, прислонился к стене и ждал, что ему скажут, с выражением глубокого презрения и полнейшего равнодушия. Это был уже не тот тщедушный идиот-недоносок, которого присутствующие видели перед собой всего каких-нибудь пять минут тому назад: перед ними было существо мужественное, целиком состоящее из нервов и мускулов, с энергичными чертами лица.

Этому человеку нужна была большая сила воли и необыкновенное искусство, чтобы исполнить роль с таким совершенством, что все были обмануты и даже какое-то время сомневались в правдивости показаний Нариндры.

— Хорошо, — сказал Сердар, когда тот повиновался его приказанию. — Ты признаешься, следовательно, что понимаешь Канарское наречие; продолжай в том же духе и, надеюсь, мы сговоримся с тобой. Главное, не лги.

— Рам-Шудор отвечает, когда хочет, молчит, когда хочет, но Рам-Шудор никогда не лжет, — отвечал индус с достоинством.

— Кто прислал тебя, чтобы шпионить за нами и выдать нас?

Факир покачал головой и не сказал ни слова.

— Напрасно ты скрываешь его имя, — сказал Сердар, — мы его знаем: это Кишнайя, предводитель касты тхугов в Мейваре.

Пораженный индус с любопытством взглянул на своего собеседника. Из этого следовало, что Кишнайя по своему обыкновению действовал в тени и не думал, что его присутствие в этой местности будет замечено.

— Посмотри на нас хорошенько, — сказал Сердар, продолжая свой допрос, — знаешь ты всех, кто находится здесь?

— Нет, — отвечал факир, с большим вниманием рассматривая по очереди присутствующих.

— Можешь поклясться?

— Клянусь Шивой, который наказывает за ложную клятву.

— Так ты не знаешь нас и соглашаешься служить человеку, который принадлежит к касте, презираемой всеми нами в Индии, чтобы предать нас ему.

Индус не отвечал, но всем было ясно, что в эту минуту он боролся с каким-то сильным волнением.

— Я думал, — продолжал Сердар, — что факиры посвящают свою жизнь богам и что между ними не найдется ни одного, который согласился бы служить шпионом разбойников и убийц.

— Рам-Шудор не был шпионом, Рам-Шудор никогда не делал зла, — мрачно отвечал индус, — но у Рам-Шудора есть дочь, которая была радостью его дома, а теперь старая Парвади оплакивает свою дочь Анниаму, которую тхуги похитили, чтобы принести ее в жертву на следующую пуджу… И Рам-Шудор стал малодушен, когда Кишнайя сказал ему: «Сделай это, и твоя дочь будет тебе возвращена». И Рам-Шудор сделал, как ему сказал Кишнайя, чтобы старая Парвади не плакала дома и чтобы ему отдали Анниаму.

И по мере того, как он говорил, его голос все больше и больше прерывался и крупные слезы текли по его лицу. Глубокое молчание царило в гроте; все эти закаленные в боях люди, которые сотни раз жертвовали своей жизнью на поле битвы, чувствовали, что ими овладевает волнение и чувство глубокого сострадания к этому человеку, отцу, оплакивающему свою дочь, забыв, что он хотел предать их самому жестокому врагу. Спустя несколько минут Сердар снова заговорил с ним, стараясь придать строгий тон своему голосу.

— Итак, ты признаешься, что нашей жизнью ты хотел выкупить жизнь твоей дочери. Какое наказание заслужил ты за это?

— Смерть, — отвечал индус совершенно уверенным на этот раз голосом.

— Хорошо, ты сам произнес свой приговор.

Бросив многозначительный взгляд на своих товарищей, Сердар продолжал:

— Даю тебе пять минут, чтобы приготовиться к смерти.

— Благодарю, Сахиб, — сказал факир без всякого бахвальства, — я хотел бы только проститься со своими бедными животными… Они всегда были мне верны и так любили Анниаму.

— Ага, вот оно! — воскликнул Барбассон по-французски, полагая что индус не понимал этого языка. — Это своего рода маленький фокус, чтобы пантеры защищали его, а самому дать тем временем тягу. Ах, черт возьми! Это слишком трогательно, честное слово… Я готов расплакаться.

— Ошибаешься, Барбассон, — сказал Рама-Модели, — ты не знаешь людей нашей страны. Этот человек приготовился к смерти и не сделает попытки бежать.

— Эх! Эх! Я готов провести опыт, не будь только опасно прибегать к нему.

— Что ты скажешь на это, Рама? — спросил Сердар, несколько поколебавшийся в своем намерении.

— Я отвечаю за него, — отвечал заклинатель.

— И я также, — прибавил Нариндра.

Нана-Сахиб склонил голову в знак согласия.

Сердар подчинился этому единодушному заявлению.

— Если все удастся, как я думаю, — сказал он, — мы сделали хорошее приобретение.

Он сделал знак факиру следовать за собой и направился к выходу во внутреннюю долину, где оставались пантеры, приказав Сами стоять наготове с карабином в руках, ибо не имел никакого желания стать жертвой своего великодушия.

Тут произошла сцена действительно необыкновенная. Переступив порог входа в пещеру, Рам-Шудор окликнул животных, весело прыгавших по долине. Пантеры бросились к нему и осыпали его ласками; они лизали ему руки, лицо, весело вскрикивая и мурлыча с невыразимой нежностью, затем сворачивались у его ног, подымались и одним прыжком перепрыгивали через его голову, делая вид, что хотят убежать от него, затем возвращались, ложась у его ног и взглядом вымаливали ласки, которыми он щедро осыпал их.

— Я взял их к себе совсем маленькими, — сказал он Сердару, — всех из одной берлоги; в то время они почти ничего не видели, а когда они стали ходить и играть, то принимали меня за мать и кричали, если я уходил от них. Они никогда и никому худого не сделали, возьми их в награду за то зло, которое я хотел всем вам причинить… Ну, теперь кончено, я готов.

— Хорошо, — сказал Сердар, заряжая револьвер.

— О, только не здесь, они разорвут тебя, как только увидят, что я падаю.

— Войдем в пещеру, они ничего не увидят тогда.

Они вошли в пещеру, и камень тотчас же закрылся за ними. Кончено! Пантеры не могли защитить своего хозяина.

— Ну-с, Барбассон, убедились вы теперь? — спросил Сердар.

— Это выше моего понимания, ей-богу! И мне, как говорят, надо было видеть, чтобы поверить.

Рам-Шудор ждал…

— Итак, жизнь твоя принадлежит нам.

— Да, принадлежит, — просто отвечал индус.

— Ну, так мы сохраним ее тебе, а так как ты нам более полезен живым, чем мертвым, то мы предлагаем тебе служить нам, пока ты нам будешь нужен.

Факир, ожидавший получить роковую пулю, не верил своим ушам; он, который до сих пор и бровью не повел, вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть.

— Ты даришь мне жизнь?

— С условием, что ты будешь верно служить нам.

— Я буду твоим рабом.

— Знай, что мы сумеем вознаградить тебя; пуджа Кали совершится только через пять недель, мы успеем за это время наказать Кишнайю и вернуть тебе твою дочь.