— Бумаги такого рода, — говорил он себе, — не доверяют мебели, которую можно взломать или которая может сгореть. К тому же это такого рода вещи, что их уничтожают рано или поздно, и с этой целью их держат при себе, вследствие чего они забываются, долго залеживаются в карманах. У меня и до сих пор торчит в кармане старого пальто письмо Барбассона-отца, в котором он на мою просьбу о деньгах отвечает мне проклятием, а это было лет четырнадцать тому назад…

В ту минуту, когда сэр Уильям заснул, поддаваясь страшной усталости, ловкая рука осторожно вытащила из его кармана кожаный бумажник такой величины, что он нисколько не мог затруднить того, кто его носил. Это была рука Барбассона; поддаваясь непреодолимому желанию проверить свои психологические умозаключения, он решил прибегнуть для этого к некоторому опыту. В бумажнике находилось одно только письмо, написанное по-английски; Барбассон не знал этого языка, но он увидел имя Фредерика де Монмор-Монморена, повторенное несколько раз рядом с именем сэра Уильяма. С волнением пробежал он последние строчки… там оказалась подпись: полковник Бёрнс.

Провансальцу этого было достаточно; он заглушил крик радости, сложил письмо и спрятал его в карман, а бумажник положил обратно туда, откуда взял; затем он продолжал свою прогулку, потирая руки от удовольствия, к которому не примешивалось ни малейших угрызений совести… Не взял ли он украденный предмет просто-напросто для того, чтобы возвратить его законному владельцу? Он колебался минуту, не зная, что ему предпринять: не воспользоваться ли своим открытием, чтобы заставить Сердара прибегнуть к крутым мерам? Напрасный труд; последний никогда не согласится отправить зятя своей сестры качаться в десяти футах от земли… Что касается того, чтобы оставить его пленником, нечего было и думать… Ну что с ним делать по приезде в Гоа? Посадить в клетку и отвезти в Нухурмур? Нет, Сердар не сделает этого, родство спасало негодяя. Да, наконец, не у него ли, у Барбассона, это оправдание, которого добивались в течение двадцати лет; нет, он лучше отправит Уильяма Брауна искать другое место, где его повесят, и Сердар будет ему благодарен за то, что он избавил его от новой мучительной сцены и от необходимости принять последнее решение. И он предпочел предоставить событиям идти своим порядком.

Приближалась полночь; маленькая яхта бежала по направлению к земле; вдали виднелся уже маяк и огни дамбы Джафны. Барбассон разбудил Сердара и его друзей, и все вышли на мостик; затем он отправился к сэру Уильяму и обратился к нему тем же шутливым тоном, каким обычно говорил с ним:

— Ваше превосходительство прибыли к месту своего назначения.

— Благодарю, господин герцог, — отвечал англичанин тем же тоном. — Верьте мне, я никогда не забуду тех кратких минут, которые я провел на вашем судне.

— Ба! — отвечал Барбассон, — людская благодарность — такая редкая вещь!.. Только позже ваше превосходительство поймет всю важность услуги, которую я ему оказываю сегодня!

Яхта входила на рейд, и он быстро крикнул:

— Слушай! Спусти лодку! Готовься! Руль направо! Стоп!

Все приказания исполнялись с поразительной точностью, и «Раджа», сделав полукруг, сразу остановился по направлению руля, который поставил судно кормой к берегу, чтобы оно было готово немедленно двинуться в открытое море. Яхта остановилась в двадцати метрах от берега; в десять секунд была спущена лодка, и Барбассон, пожелавший сам доставить на берег благородного лорда, сказал ему, отвесив глубокий поклон:

— Лодка вашего превосходительства готова!

— Не забудьте моих слов, Сердар, — сказал сэр Уильям, — через два дня… У Ковинда-Шетти.

— Если вы сдержите ваше слово, я постараюсь позабыть все зло, совершенное вами.

— Не хотите ли дать мне руку в знак забвения прошлого, Фредерик де Монморен?

Сердар колебался.

— Ну, это уж нет, вот еще! — воскликнул Барбассон, становясь между ними, — спускайтесь в лодку, да поживее, не то, клянусь Магометом, я отправлю вас вплавь на берег!

Барбассон призывал Магомета только в минуту величайшего гнева; губернатор понял по его голосу, что опасно и, не сказав ни единого слова, поспешил в лодку.

— Вот так-то лучше! — вздохнул Барбассон, в свою очередь занимая место в лодке. — Греби! — крикнул он матросам.

В несколько ударов весел лодка была у набережной, и сэр Уильям поспешно прыгнул на землю.

Таможня находилась от него в десяти шагах, и губернатору нечего было бояться больше; приложив руки ко рту вместо рупора, он крикнул:

— Фредерик де Монморен, я уже один раз держал тебя в своей власти, но ты бежал; ты держал меня в своих руках, но я ускользнул из них, значит мы квиты!.. Чья возьмет? До свидания, Фредерик де Монморен!

— Негодяй! — донесся с яхты звучный и громкий голос.

Тогда Барбассон привстал в лодке и величественным жестом послал ему в свою очередь приветствие, сказав насмешливым тоном:

— Уильям Браун, предсмертное завещание полковника Бёрнса достигло своего назначения.

И, потрясая в воздухе бумагой, которую он так ловко похитил, Барбассон крикнул своим матросам:

— Налегай на весла, ребята! Дружней!

Сэр Уильям поднял дрожащую руку к груди и вытащил бумажник… он оказался пустым. Негодяй испустил крик бешенства, в котором ничего не было человеческого, и тяжело рухнул на песок.

Он солгал, чтобы провести Сердара: это признание Бёрнса было страшной уликой для него… Оно сообщало факт, который ставил не только его честь, но даже жизнь в зависимость от доброй воли тех, кого он оскорбил.

Дня четыре спустя авантюристы прибыли в Нухурмур, где их ждало ужасное известие.

КОГДА СЕРДАР И ЕГО СПУТНИКИ ВЗОБРАЛИСЬ на верхушку большого пика Велур, господствовавшего над отрогами всех окружающих гор, солнце находилось в зените, освещая во всем своем великолепии открывающийся перед ними ландшафт. Природа, залитая потоками солнца, казалась преисполненной такого величия и такой необыкновенной красоты, что при взгляде на нее даже человек с весьма прозаической натурой останавливался пораженный восторгом и ослепленный. Он чувствовал, как вокруг него звучат аккорды чудного гимна, который поэты называют гармонией природы. Когда перед вами открывается подобное зрелище, вы невольно испытываете жалость к некоторым художникам, которые стремятся идеализировать природу, как будто может существовать идеал красоты вне живой природы.

— Какой чудный день! — сказал Барбассон после нескольких минут молчаливого созерцания дивного пейзажа, выражая таким образом чувства всех своих спутников.

В ту же минуту Ауджали три раза воздал «salam» солнцу, став одним коленом на землю и протянув вперед хобот; затем, узнав издали озеро и очертания Нухурмура, он от радости испустил два довольно негромких, тихих для него крика, напоминающих звуки тромбона.

— Ну уж это, мой толстый дяденька, совсем не подходит ко всему окружающему, — сказал провансалец, — тебе следовало бы взять несколько уроков гармонии у твоего маленького соловья.

Все тотчас же двинулись в путь после шутки Барбассона, который никогда еще не был в таком хорошем настроении.

Сердар, имея на руках признание полковника Бёрнса, испытывал величайшую радость, потому что восстановление его чести умирающим избавляло его от несчастья всей его жизни. Ужасное обвинение полковника против Уильяма Брауна доказывало самым неоспоримым образом, что адъютант герцога Кембриджского не ограничился одним только преступлением, в котором обвинял Сердара, но торговал в течение многих лет, злоупотребляя своим положением, секретными бумагами, планами защиты и атаки адмиралтейства. Это на несколько минут омрачило радость авантюриста — всегда великодушный, он не мог не думать о детях и жене негодяя. Но решив, что все преступления Брауна не подлежат наказанию за давностью лет и что на этом основании он легко убедит заседание военного совета, чтобы в приговоре не было упомянуто имя виновного, Сердар успокоился, и ничто больше не смущало его.