– Кипи, кипи, збанок, доки вухо не вырвется! – усмехнулся командующий, взглянув на генералов.

Турок исподлобья смотрел на него.

– Где визирь? – строго спросил Румянцов.

– В Вулканешти.

– Как расположен лагерь?

– В долине, на левом берегу реки, где она впадает в озеро Кагул.

– Войска много?

– Без числа.

– Сколько пушек?

– Как дней в году!

– Ну, положим, не столько! – ответил Румянцов. – А какого калибра? Больше, чем были при Ларге?

– Больше. У нас есть пушки «балгемес». Их каждую везут сорок буйволов.

– А что такое «балгемес»?

– «Балгемес» по-турецки значит: «не едят меду», – ответил переводчик.

Румянцов усмехнулся:

– Да, это известно: от любой пушки врагу сладости мало. А обозы-то богатые?

– Обозы богатые. Но русским не видать их как своих ушей! Вас мало. Вы будете раздавлены, как козявки! – убежденно твердил пленный.

– Когда же Халил-бей собирается нас раздавить?

– Завтра после намаза: завтра счастливый день.

– А где татары?

– За озером Ялпух.

– Почему они не вместе с турками?

– Татары осрамились при Ларге. Мы больше не хотим выступать вместе с ними.

– Так вам и поверили! – сказал Румянцов. – Янычары роют окопы? – спросил он, зная, что турецкая пехота предпочитает драться за укрытием.

– Роют.

– Значит, все готово к бою?

– Готовятся. Визирь подарил пашам по шубе. Паши поклялись, что, не разбив русских, не уйдут!

– Так, так. Завтра пашам и без шуб станет жарко!

Турок снова заговорил о чем-то очень горячо.

Армянин перевел:

– Турок хвалится, что перед их знаменем пророка не устоит никто: санджак-шериф – кипарис побед; зеленое знамя калифов! Чуть на него взглянет неверный, сразу же ослепнет!

– Ну, уж понес чепуху! – досадливо махнул рукой командующий. – Довольно. Все ясно. Уведите его!

И Румянцов пошел назад в мазанку.

«Медлить нельзя, надо упредить Халил-бея, – думал он. – Татары раньше завтрашнего полудня не поспеют к нему на помощь!»

В маленькой молдаванской хате командующий казался еще более высоким и мощным. У окна на столе лежала карта. Румянцов нагнулся над ней.

Генералы почтительно стояли поодаль.

Румянцов смотрел на карту и думал:

«Визирь уверен в победе. Он даже не позаботился выбрать лучшую позицию – стал не на высотах, а в долине. Ему удобно перебрасывать свою конницу по долинам. Он убежден в том, что ему не придется отступать. Надо воспользоваться оплошностью врага. Наступать немедленно!»

А генералы в это время раздумывали: что предпримет командующий в таком трудном положении? Отступать в виду превосходящего в десять раз противника уже опасно, но и наступать с двадцатью пятью тысячами против двухсот пятидесяти не шутка! В случае неудачи армия Румянцова оказалась бы запертой в узком пространстве между двух рек и больших озер.

Румянцов повернулся к начальникам дивизий.

– По моему простому рассуждению, – начал он своим любимым присловьем, – надо выступать сегодня в час пополуночи. Ударим, пока визирь не догадался переменить позицию. Вот смотрите, господа!

Генералы подошли к столу.

– Генералу Боуру идти по высотам к левому флангу турок. Племянникову и Олицу – туда же. Остальным – отвлекать неприятеля.

Многословия Петр Александрович не любил. Замысел командующего был ясен: Румянцов намеревается ударить всеми силами в одно место. В бой идти пятью каре. Бой начать ночью!

Все по-своему, не так, как учит Европа. Все по-русски!

Войска, построенные в пять колонн, ждали сигнала к выступлению. Сегодня командующий приказал бить вечернюю зорю на два часа раньше, чтобы люди успели выспаться. И хотя была ночь, но в колоннах никто не клевал носом.

Полки стояли «вольно».

– Курить и говорить – на месте! Чтоб на марше ни огонька, ни звука! – таков был приказ.

Курили, переминаясь с ноги на ногу, думали, перешептывались:

– Знатно это, братцы, что впереди – Траянов вал: турок не видит, что ему готовится!

– Басурман спит спокойно.

– Чего ему бояться! Нас против него – горсточка!

– А хорошо это придумал Петра Александрович – выступать ночью: не жарко и враг нас не ждет.

Генерал Боур с остальными офицерами – графом Воронцовым, князем Меншиковым и Михайлой Кутузовым – стоял между егерями, разговаривая. Вестовые держали командирских лошадей.

К Боуру подошел капитан Анжели. Француз шел скорчившись и держась одной рукой за живот.

– Что с вами, капитан? – участливо спросил Боур.

– Живот схватило, ваше превосходительство. Как ножами режет, – хмуро ответил Анжели.

– А что вы ели? Лапти дульче?

– Ел эту проклятую молдаванскую маринованную тыкву с чесноком. Теперь ни стоять, ни сидеть…

– Подите ко мне в хату. Полежите. Выпейте водки или хотя бы здешней ракии. Авось пройдет. Вы нас успеете догнать!

Анжели только стонал.

– И надо же, перед самым боем схватило, – посочувствовал Воронцов.

– Да, да, – натужно сказал Анжели и, все так же скрючившись, пошел по направлению к Гречени.

– Медвежья болезнь приключилась! – вполголоса сказал вслед ему Кутузов.

Двадцатичетырехлетний подполковник Меншиков не выдержал, фыркнул. Первая шеренга егерей слышала весь разговор и оживленно перешептывалась:

– А неужели тягу дал!

– И как ему не стыдно?

– А зачем барину-то голову класть за чужое отечество?

– Тогда не лезь в нашу армию! Сиди у себя дома на печке!

– Да, назвался груздем, полезай в кузов!

Сзади послышались конский топот и какие-то голоса.

– Кто там шумит? – встрепенулся Боур, взглянув назад, где стояли его двенадцать эскадронов карабинеров и гусар.

В полутьме летней ночи вырисовывалась приближающаяся группа всадников. Еще минута – и все сразу узнали высокого румянцовского жеребца Цербера, которого солдаты звали по-своему, понятнее, – Цебер. На Цербере возвышалась представительная фигура командующего. За ним трусили три адъютанта: Румянцов не любил пышной свиты.

– Са-ам!

– Петра Александрович! – заговорили егеря, к которым подъезжал он.

Боур и командиры батальонов поспешно сели на коней.

– Не робеть, ребята! – не спеша, раздельно и четко говорил командующий. – Вспомним Ларгу! Вспомним Рябую Могилу! Была могила турку и впредь будет! Мы победим! Молодцами, егеря!

Вот тут-то егерям задача. В другое время они единодушно гаркнули бы: «Рады стараться!..» Но ведь сейчас громко говорить не велено. И задние полки тоже ведь молчат!

И по егерским рядам только пронесся одобрительный гул, – мол, не выдадим!

Чувствовалось, что солдаты поддерживают своего командира.

Румянцов поравнялся с Кутузовым.

– А-а, Михайло Ларионович! – улыбнулся он.

Кутузов молча снял треуголку, приветствуя командующего. «Всех всегда помнит. Удивительная память. Офицеров – даже по именам и отчествам, а многих солдат – по фамилии».

Румянцов заставлял офицеров знать своих солдат по имени, ближе знакомиться с ними.

Командующий армией поехал дальше, к артиллеристам, шедшим в голове колонны. Боур присоединился к Румянцову. Воронцов и Меншиков поспешили назад к своим батальонам.

Михаил Илларионович всегда с интересом смотрел на командующего. Когда он приехал в армию из Санкт-Петербурга и представлялся Румянцову, командующий сказал его отцу, Иллариону Матвеевичу Кутузову, который присутствовал при этом: «Подобного Михаиле наукою я в сем чине еще не встречал!»

Кутузов запомнил, как отец рассказывал, что Фридрих II Прусский в Семилетнюю войну предупреждал своих генералов: «Остерегайтесь этого дьявола Румянцова, остальные генералы союзников не опасны!» И всегда помнил, что Петр Александрович Румянцов – родной, хотя и внебрачный, сын Петра Великого.

Да, в Петре Александровиче Румянцове есть что-то от его отца! И особенно в военном искусстве.

В военном деле Румянцов во всем следует петровским заветам. Румянцов, так же как и Петр Первый, ценит и любит солдата, надеется на него, помнит о нем. Потому-то и сейчас приехал говорить с ними.