— С кем тебе и нужно поговорить серьезно, так это с Гури-ма. Я сегодня столкнулась с ней наверху, когда она только что поднялась по лестнице. Она побелела и очень тяжело дышала. Я так испугалась. Ты же помнишь, что доктор настаивал сделать операцию еще до наших свадеб. Так вот, я думаю, что больше откладывать нельзя. Не слушай ее отговорки, хотя, зная Гури-ма, я уверена, что они будут серьезными.

— Судха, подожди, скажи мне сначала…

Но она уже убежала, не ответив мне ни на один вопрос из тех, что так волновали меня. Она хорошо научилась ускользать.

Поэтому всё оставшееся время я спорила со своей матерью, еще более упрямой, чем я.

Даже с Сунилом я никогда не ругалась так, как со своей матерью.

Как только я заговаривала об операции, моя мать говорила, что не хочет, чтобы ее всю изрезали врачи. Она предпочитает спокойно умереть, в своем доме, когда придет ее время.

— А когда оно придет, всё равно ни один врач меня не спасет. Я начинаю верить в то, о чем говорится в священных книгах: о том, что день нашей смерти предначертан Бидхатой Пурушем с самого нашего рождения. Зачем тратить деньги, на которые живут Пиши и тетя Налини, — а их и без того мало — пытаясь продлить мою жизнь? Я уже достаточно пожила и сделала всё, что должна была. И теперь, когда вы так хорошо устроены, я готова уйти.

Решимость в ее голосе, звучавшем слишком спокойно и фаталистично, пугала меня. Это было так не похоже на мою мать. Словно с тех пор, как я попала в Америку, нити, связывающие ее с этим миром, ослабли. Казалось, что в любой момент она готова была отпустить последнюю из них и улететь вверх.

Когда я положила трубку, то зарыдала, уткнувшись лицом в подушку. Я думала о больной матери, о сестре, которой нет житья в доме свекрови, о муже, который сейчас, наверное, сидел, ссутулившись, перед компьютером, потерявшись в цифрах. А может, он, разозлившись, уже уехал куда-нибудь? Как я хотела уехать побыстрее и подальше от дома, даже не подозревая, как много потеряю и как мало обрету. Я походила на привидение из сказок Пиши, которое видело, что его близкие попали в беду, но не могло вмешаться. Оно кричало, пытаясь предупредить любимых людей, но они слышали лишь стон ветра в бамбуковых зарослях. Оно протягивало руки, пытаясь оградить их от несчастья, но они проходили сквозь него, потому что даже в их воспоминаниях этот человек стал всего лишь туманом.

Когда пришло время обеда, Сунил зашел в комнату. Увидев мое распухшее лицо и покрасневшие глаза, он тут же отбросил всё, что хотел сказать. Он принес полотенце, смоченное в прохладной воде и две таблетки аспирина — Сунил знал, что у меня всегда начинала болеть голова, после того как я поплачу. Он обнял меня, как ребенка, которому приснился кошмар, гладил меня по спине и говорил, что он рядом, что я могу ему обо всём рассказать. Я покачала головой, и Сунил принял такой ответ. Через несколько минут я услышала, как он сделал заказ по телефону в моем любимом китайском ресторане «Золотой дракон». Когда его заказ привезли, он выложил еду на поднос и принес ее в постель. Я почувствовала ароматный пар, поднимающийся из белых и красных коробочек с жареным рисом, рагу из курицы с лапшой и цыпленком кунг-пао. Он накладывал еду на тарелку и рассказывал смешную историю, которая произошла у него на работе. Я, как ребенок, успокоилась благодаря еде и теплу, голосу и прикосновениям любимого человека. Мы сидели, опершись на подушки, и я прижималась к плечу Сунила. Чудовища не исчезли. Они затаились в ожидании под кроватью и в шкафу. Но не должны были появиться до наступления темноты, до тех пор, пока чувство одиночества не начнет медленно засасывать меня, как речной ил.

Два дня дома, где я наконец могла спокойно вздохнуть, пролетели как один, и наступила пора уезжать в Бардхаман. В последний раз я прогуливалась по саду, с грустью глядя на то, как он зарос, на сорняки, которые добрались до самой подъездной дорожки, кактусы, закрывающие своими колючими листьями несколько оставшихся кустов роз. Новый владелец книжного магазина так и не заплатил всю сумму Гури-ма, несмотря на судебные тяжбы, и денег на садовника давно не хватало. Пиши писала мне, что Сингх-джи пытался содержать сад в порядке, но один он, конечно, не мог справиться со всей работой.

Я срывала увядшие цветки и желтеющие листья с куста жасмина и думала о Сингх-джи. Он, как и этот сад, очень сильно сдал за последние четыре года. Сингх-джи даже не мог сразу выпрямиться, когда выходил из машины. Гури-ма решила ее продать, после того, как начались проблемы с деньгами. Она знала, каким ударом это станет для Сингх-джи, но ей пришлось сказать ему, что он уволен, как тяжело ни было бы расставание. Однако Сингх-джи даже не захотел слушать.

— Вы можете продать эту старую груду железа, хоть я и сомневаюсь, что вы получите за нее много денег, — сказал он с неодобрением, — но вы не можете так просто от меня избавиться! За эти двадцать лет вы стали моей семьей, у меня больше никого нет. Как я могу уйти от вас, когда вы остались совсем одни? Да и куда мне идти? Я слишком стар, чтобы устраиваться на работу в какую-нибудь богатую семью и мириться с пинками и руганью.

— Но у меня нет денег, чтобы платить тебе зарплату, Сингх-джи, — сказала Гури-ма.

— Мне не нужна зарплата. Все эти годы я откладывал из тех денег, что вы платили мне, — на что холостяку их тратить? — и накопил достаточно, чтобы спокойно дожить до того дня, когда Бог решит забрать меня к себе.

Мама с радостью согласилась, Гури-ма сказала, что об этом не может идти и речи. Они долго спорили, пока Пиши не предложила Сингх-джи отказаться от комнаты, которую он снимал, и поселиться в домике, в котором раньше жил наш охранник. Еще они позаботятся о пище. Сингх-джи согласился и сразу переехал вместе со своим скромным скарбом. А каждое утро и вечер Рамур-ма с ворчанием приносила ему поднос с едой. Хотя, конечно же, она, как и мамы, была рада, что он не ушел. Пиши как-то призналась мне, что они с облегчением вздохнули, когда он решил остаться, потому что они чувствовали себя спокойнее, зная, что в доме есть мужчина, да еще и такой умелец на все руки, который может починить и протекающий кран, и сломанный шпингалет на оконной раме.

Внезапно мне в голову пришла мысль зайти к Сингх-джи. Хотя это желание не было таким уж неожиданным. Оно росло во мне с самого утра, когда Сингх-джи решил покатать меня по местам, где я часто бывала в детстве, и мне показалось, что в толпе людей, словно во сне, мелькнула белая рубашка, а бросив взгляд в зеркало, я встретилась с пронзительными, понимающими глазами Сингх-джи.

— Судха, бети, — сказал Сингх-джи, так быстро открыв мне дверь, словно ждал меня. На нем была накрахмаленная курта, штаны и безукоризненно белый тюрбан — скоро он должен был везти нас в Бардхаман. Мельком увидев его комнату, я отметила, какая она чистая и скромная — как и он сам. При виде меня глаза на изуродованном лице Сингх-джи загорелись такой искренней радостью, и я устыдилась, что не зашла к нему раньше. Да и сейчас пришла только из-за собственных нужд.

Сингх-джи принес табурет. Меня тронуло до глубины души, когда я увидела, как он, прежде чем предложить мне сесть, старательно вытер его маленьким полотенцем. Неужели так всегда будет в моей жизни: я буду получать любовь и внимание только тогда, когда совсем этого не жду?

Мне хотелось хоть как-то выразить свою признательность Сингх-джи, но времени на любезности не было, и я спросила его напрямик:

— Это был он?

— Да.

Такое короткое слово, но в одну секунду оно выбило меня из колеи, которую я так усердно прокладывала.

— Но как? — прошептала я.

— Он знал, что вы приезжаете. Мы с ним общаемся: встречаемся каждый месяц. Он всё время спрашивает о вас.

У меня вспотели ладони. Сердце мое бешено колотилось, замирая то от безумного счастья, то от ужаса.