Сунил увлеченно работал над программой, слегка наклонившись к монитору. Иногда я злилась, что он уделял компьютеру больше времени, чем мне, но бывало, и очаровывалась его занятием. У меня появлялся благоговейный трепет, когда я видела, как он целиком поглощен цифрами, мелькающими на экране, как легко бегали его пальцы по клавиатуре. Мне даже казалось, что в такие минуты я могу узнать о нем больше, чем если бы мы просто разговаривали.

А мне хотелось узнать его получше, потому что Сунил был непростым человеком с сотней лиц. Даже спустя столько времени после свадьбы я не могла сказать, какое из его лиц настоящее, а какое — просто маска. Каждую неделю, как любящий сын, он писал письма своей матери, в которых никогда не упоминал об отце. Но зато ежемесячно Сунил высылал ему чек на приличную сумму денег, больше, чем мы могли себе позволить. Однажды я заикнулась об этом, но он резко оборвал меня, сказав, что покупает свою свободу. Когда я заболела прошлой зимой, он сидел всю ночь рядом и массировал мне ступни, смазывал их согревающей мазью и держал таз, пока меня рвало. Но однажды, когда у меня закончилась бумага для письма и я решила поискать ее в ящике его стола, Сунил наорал на меня, заявив, что я лезу в его личные дела.

Сунил очень сильно отличался от многих индийских мужчин, которых я знала, он поддерживал меня изо всех сил, чтобы я чувствовала себя комфортно в чужой стране. Он оплатил мне водительские курсы, познакомил со своими коллегами. Он купил мне джинсы и туристические ботинки, а когда я сказала, что хочу короткую стрижку, ответил: «Конечно, делай, если тебе хочется!» Мы ходили с ним по магазинам, театрам, на танцы и прогуливались по побережью океана. И, наконец, несмотря на то что у нас было не так много денег, он с радостью согласился, чтобы я училась в колледже на отделении литературы.

Но однажды вечером, когда я предложила ему вместе почитать Вирджинию Вулф, он наотрез отказался:

— Вся эта заумь не для меня.

— Но ты же купил все ее книги в нашем магазине! — ответила я, разочарованная и сбитая с толку. — Я думала, она тебе нравится.

— He-а… Просто в письме, которое мы получили от твоей матери, было написано, что Вирджиния Вулф — твоя любимая писательница, вот я и подумал, что это прекрасный предлог, чтобы завязать разговор.

Мои щеки пылали. Я чувствовала себя обманутой и использованной.

— А потом, когда я увидел, как ты вся загорелась, рассказывая о ней, то подумал, что будет здорово, если я куплю собрание сочинений для тебя. В долларах они стоили совсем немного, — сказал Сунил, взяв один из своих компьютерных журналов, и стал небрежно листать его, не замечая или не обращая внимания на то, как я расстроилась. Было очевидно, что он не считал, что обманул меня.

Я стала вспоминать молодого человека, в которого влюбилась в тот день. Мне казалось, что от его шелковой курты кремового цвета исходило сияние. И вот теперь мы сидели в тесной квартире, и я смотрела на плящущие тени, которые мы отбрасывали в свете настольной лампы. Неужели романтические мечты всегда заканчиваются вот так? Может быть, эта мысль мелькнула и в голове Сунила, когда он увидел меня на автостоянке — усталую, раздраженную женщину со спутанными волосами и с пятнами соуса на джинсах?

Иногда Сунил сам ездил на работу на машине и приезжал не раньше полуночи, пока я сходила с ума от злости и беспокойства. Я знала, что он не в офисе — по крайней мере трубку он не брал, — и когда он наконец возвращался, я набрасывалась на него с обвинениями, а он только пожимал плечами и говорил, что у него тоже есть своя жизнь.

— Что ты имеешь в виду? — орала я, хватая его за лацканы. — Что ты имеешь в виду, черт возьми?

Каждый раз я старалась сдерживаться, чтобы не выискивать компромата — неосторожно сказанных слов, запаха алкоголя, или, еще хуже — чужих духов. Я ненавидела себя за то, что опустилась до этого, что обнюхивала его, когда он возвращался, как подозрительная стерва. А он спокойно отталкивал мои руки и шел в ванную чистить зубы.

Иногда я подумывала о том, чтобы расстаться с Сунилом и уехать обратно в Калькутту, но я знала, что никогда так не сделаю. Не потому, что я боялась пересудов и не потому, что мать была бы опечалена и встревожена. И даже не потому, что я не могла сделать шаг назад и вернуться к прежней жизни, оставленной позади, которую я прижгла, как рану.

А потому, что теперь — сумбурно, темно и ненасытно — я любила Сунила сильнее, чем когда-либо.

Сложнее всего для меня было понять, что чувствовал Сунил к Судхе. Уже очень давно мы не вспоминали ее. Время от времени он спрашивал меня о мамах — и то, скорее, из вежливости, — но никогда не говорил о ней, даже когда приносил из почтового ящика ее письма.

Какое-то время я даже была рада, что Сунил не вспоминал о Судхе — я еще не забыла день нашей свадьбы. Несмотря на всю страстность мужа в любви, на ласковые слова, которые он шептал мне по ночам, мне достаточно было закрыть глаза, и я видела выражение лица Сунила, когда он смотрел на Судху, как он поднял ее носовой платок. Никогда больше я не видела у него таких широко распахнутых, безумных глаз, даже в высшие мгновения страсти.

Но молчание имело свою скрытую силу. Мы никогда не говорили о Судхе, а она сидела между нами, когда мы смотрели телевизор, ее ладонь касалась нас, когда за столом мы тянулись к кувшину с соком или графину с вином. Во время воскресных поездок за город мы встречались с ней глазами в зеркале, а когда лежали ночью в постели, тянулись друг к другу сквозь ее призрак. Я боялась этого призрака, созданный нами. То не была моя любимая сестра, с ее страхами и причудливыми фантазиями, девушка, которая хотела так многого и удовольствовалась столь малым. Это была Судха, застывшая в памяти Сунила в пышном свадебном наряде, такая же далекая и загадочная, как принцесса из Дворца змей. Как могла я иметь надежду сравняться с ней? Как могла требовать от мужа забыть ее?

Поэтому я стала понемногу рассказывать Сунилу о нашем детстве, наших проделках и наказаниях. Сунил ничего не говорил, но я чувствовала, что он замирал, как будто каждая его клеточка прислушивалась. И всё же я продолжала: рассказывала о неизменной любви Судхи к матери, ее мечтах стать известным модельером, ее вере в падающие звезды. Особенно я старалась изобразить Судху хорошей женой, любимой в своей новой семье, и счастливой. Возможно, я слегка преувеличивала, но, в конце концов, человеку свойственно защищать то, что принадлежит ему.

Рассказывая Сунилу о кузине, я всё больше понимала, как мне не хватало Судхи, как хотелось поделиться с ней своими тревогами. В письмах я говорила только о лучших и ярких сторонах жизни в Америке — наверное, из желания оградить ее от беспокойства или желания показать, какой счастливый брак у нас с Сунилом.

Письма Судхи были ненамного честнее моих. Иногда она с восторгом описывала мне празднование Дурга-пуджи в доме ее свекрови, или как чудесно она провела время, поехав вместе с Рамешем на открытие моста, построенного по его проекту. Но это была лишь внешняя сторона, и когда я читала письма Судхи, мне хотелось встряхнуть ее, чтобы она впустила меня в свою настоящую жизнь.

Письма матери были чуть откровеннее, хотя она старалась приуменьшить всё, что могло обеспокоить меня, не понимая, что лишь сводила меня этим с ума. Когда она писала, что не очень хорошо себя чувствует, я представляла, что у нее опять случился сердечный приступ. Когда говорила, что денег не всегда хватает, я тут же начинала думать, что они живут на рисе и воде. Я уже сто раз просила ее продать этот огромный дом, постоянно требовавший ремонта, — земля, на которой он стоял, была довольно дорога — но каждый раз она отвечала мне, что это немыслимо. У Пиши и у тети Налини ничего нет, кроме этого дома, да и она сама прожила в нем почти всю свою жизнь, и хотела в нем умереть.

А в последнее время мама все чаще стала писать о Судхе, и эти письма беспокоили меня больше прочих. Потому я и сидела, зажав в руке кремовый конверт, не решаясь его открыть.