«Пе-рель-ман, — мысленно проскандировал Рыбаков. — А „мерсик“ на жену записал. Хм… Резонно!»

Домой он вернулся в четыре часа утра.

Уже в шесть позвонил хирург Плужников: Рачинский пришел в себя и с вечера находился в здравом уме и твердой памяти. Температура упала до тридцати семи, давление стабилизировалось, на вопросы отвечал с трудом, но вполне осмысленно. Доктор полагал, что к восьми раненый должен был проснуться, и Рыбаков немедленно выехал в больницу.

В то, что Рачинский расколется перед Акинфиевым, он не верил: этого бандита следовало «брать на пушку», пугать, но с умом. Тут нужны были такие факты и фамилии, чтобы у него не осталось другого выхода, кроме признания.

Прокуратура, по убеждению опера, этого делать не умела. Рачинский и ему подобные на допросах отнекиваются, молчат или ссылаются на беспамятность, всеми доступными способами затягивая время в надежде на побег.

Нет, здесь нужно было блефовать и только!

Рыбаков припарковался у приемного покоя, позвонил. Он предъявил удостоверение милицейскому охраннику, потребовал доктора Плужникова и в сопровождении заспанного дежурного врача быстро поднялся на второй этаж.

— Спит? — справился опер на ходу, надевая предложенный санитаркой халат.

— Полчаса назад спал, — уточнил Плужников. — Вы, старший лейтенант, недолго с ним. Он еще не адаптировался, возможен нервный срыв.

В маленьком помещении с окошком во двор стояло две койки. Одна была аккуратно прибрана, на подушке, сложенный треугольником, покоился комплект накрахмаленного белья; на другой лежал Рачинский с лицом цвета чалмы из бинтов на его голове и черными открытыми глазами, устремленными в потолок.

— Как вы себя чувствуете, больной? — склонившись над ним, справился Плужников.

— Хорошо, — покосился Рачинский на Рыбакова. — Пить хочу.

Интересно, где они установили «жучок»?» — обшарил старлей глазами стены, пока врач держал перед лицом пациента керамический поильник с длинным носиком.

— Недолго, — поправив подушку, шепотом напомнил Плужников и вышел.

Рыбаков уселся на табуретку рядом с раненым.

— Где скрывается Кных, Стас? — без разгона начал опер. Рачинский вздрогнул, прикрыл глаза.

— Не знаю такого, — проговорил он едва слышно.

К подобному ответу сыщик был готов, более того — другого не ждал.

— А Круглова ты знаешь? Глаза раненого забегали.

— Какого… Круглова? — выдавил наконец Рачинский и остановил взгляд на Рыбакове.

— Не валяй дурака, у меня нет времени! Того самого, с которым вы работали в отделе безопасности «Коммерсбанка» у Крапивина?

Теперь молчание длилось минуту, задрожавшие пальцы исчезли под одеялом.

— Ну… — последовало после паузы.

— Что «ну»? Знаешь или нет?

— А что с ним?

— Ты неправильно понял, Стас. Я спрашиваю — ты отвечаешь. Кто замочил Опанаса? Только быстро!

— Какого еще…

— Большакова. Или его ты тоже не знаешь?.. А вот он мне о тебе рассказывал.

— Не бери на понт, начальник, — проговорил Рачинский и отвернулся, насколько позволяла повязка. — Все. Нет базара, устал я.

— От чего ты устал? От кочевой жизни? Прятаться устал или бояться?.. Это хорошо. Женился бы на Кобылкиной, дочь растил.

— Нет у меня никакой дочери.

— Снова брешешь, Стас. Есть у тебя дочь. Хорошая девочка, Олюшка. Но мне наши с Таисией откровения расписывать некогда. Выбирай. Завтра-послезавтра тебя перевезут в тюремную больницу: Если это «двадцатка» — у Кныха там хорошие концы. Он оттуда уходил при полной охране — без единого выстрела. Не думаю, что ты такая важная шишка, чтобы тебя персонально сторожили. А нравишься ты, Стас, далеко не всем. Не знаю, где тебя завалят — по пути в тюремку или там на месте, но имей в виду: поможешь мне выйти на Кныха, которому ты больше не нужен, я помогу тебе слинять.

Рачинский лежал неподвижно. Рыбаков встал, дернулся в сторону выхода.

— Кому это я не нравлюсь? — прохрипел раненый бандит.

— Вот, начинаешь думать! Правильно. Потому что понимаешь: нам ты все равно все расскажешь, а подельники твои допроса не допустят — перед первым же и порешат. Слышал я краем уха, будто начальник областного РУОПа Карпухин самолично с тобой потолковать хочет. Ему-то ты все расскажешь?

По тому, как часто-часто задышал Рачинский, как напряглось, подобралось его исхудавшее тело под тонким больничным одеялом, Рыбаков понял: насторожился!

— Нечего… мне… рассказывать, — вырвалось из потрескавшихся губ.

В палату заглянул Плужников, Рыбаков постучал по циферблату наручных часов и поднял указательный палец, что означало: «Еще буквально одну минуту!»

— Ну, так уж и нечего! — заговорил опер, когда они снова остались вдвоем. — Кто тебя на работу в «Коммерсбанк» устроил, например?

— В газете объявление прочитал.

— Нет, Стас. Не помещали объявления. Гаврюшин тебя устроил, Леон Данилович из АТП «Дальрейса».

— Какой еще…

— Ладно, брось! Тот самый, с которым ты в автотранспортной колонне в восемьдесят девятом познакомился. Он тебя через Юшкова Виктора Васильевича, сотрудника отдела безопасности банка, и сосватал. Когда ты из кичмана вышел и лапу сосал.

— Фуфло! — презрительно процедил Рачинский сквозь плотно сжатые зубы. Его влажное от пота лицо исказила гримаса боли. — Никакого Гаврюшкина я не знаю. Букельский меня устроил. Кобылкина в быткомбинате работала, где его жена начальницей, в речном порту.

Уловка сработала. Опер с самого начала чувствовал, что отставной полковник врет, но теперь его интересовало не это.

— Ладно, Рачинский… — вздохнул старлей, — он же Рачок… он же Таксист… я и без тебя, как видишь, знаю достаточно. Меня интересует Кных. Интересует, потому что у меня к нему личное дело имеется. Привет ему хочу передать от Большакова Афанасия Тихоновича, тебе больше известного по кличке Опанас. Так что, сговоримся? — Рыбаков наклонился к самому уху раненого. — Пока мы тут одни?

Не то он переиграл, не то Рачинский тоже подумал о «жучке», но у бандита хватило ума не идти на разговор.

— Путаешь меня с кем-то, начальник, — ответствовал Рачок-Таксист. — Знать не знаю ни о каком Опанасе и Кныха ни разу в глаза не видел. — Он вдруг рванулся, привстал, превозмогая боль, и громко позвал: — Сестра!.. Эй!.. Уберите от меня этого!.. Больно!!. Укол дава-ай!.. А-аа!.. — Раненый обхватил обеими руками свою чалму и рухнул как подкошенный.