— Да.

— То есть… через четыре дня?

— Да.

Официант принес на тарелочке сдачу.

Переступив порог, Филипп заморгал, ослепнув на ярком зимнем солнце. Кароль взяла его под руку, приноровилась к его шагам, дружелюбная и притихшая. Он не знал, что сказать. Затянувшееся молчание убивало мысли, иссушивало кровь. Ему даже не было больно. Когда они дошли до угла рю Жак-Калло, он спросил:

— Чем ты сейчас займешься?

— Вернусь домой и отдохну. Хочу быть в форме к приходу детей.

— Детей?

— Ты же знаешь, что они придут сегодня вечером на ужин!

Филипп напрочь забыл об этом. Его охватил гнев. Все против него, ни минуты покоя, никакой надежды на отдых. Принимать родственников в подобный день выше его сил!

— Я отменю ужин.

— О нет! — воскликнула Кароль. — Прошу тебя не делать этого!

— Почему?

— Да потому, что для них сегодняшний день — праздник! И мы не имеем права разочаровывать их!

— Намереваешься сообщить им за столом о нашем будущем разводе?

Кароль посмотрела на Филиппа с состраданием профессиональной сиделки.

— Нет, Филипп. Ты скажешь им сам, позже, когда сочтешь момент подходящим.

— А сегодня вечером мы, что же, станем ломать комедию?

— Я не называла бы это комедией, Филипп. Признаешь ты это или нет, но между нами и твоими детьми существует привязанность, и это очень важно для всех нас…

— Что ж, придется эти связи разорвать! И очень быстро!

— Ты хочешь сказать, что после развода мы не будем встречаться? Что я не смогу видеться с детьми? — спросила Кароль дрожащим голосом.

Вопрос изумил Филиппа. Она остановилась, подняла к нему трагически молящее лицо. Возможно, он не все понял… Неужели она просто попала под власть того человека?.. А что, если в самой глубине ее души действительно живет искренняя привязанность к тем, кого она собирается покинуть? Совершенно неожиданно Кароль превратилась в жертву обстоятельств!

Они снова медленно пошли по улице. До самого дома ни один из них не сказал другому ни слова.

В начале вечера Филипп пребывал в состоянии сомнамбулической раздвоенности. Он присутствовал за столом, слушал, подавал реплики, улыбался, а в душе росло отчаяние, которому не было противоядия. Как обычно, дети говорили без умолку: Даниэль — об учебе, Дани — о ребенке, Николя — о своей школе драматического искусства, Франсуаза — о муже, уехавшем в СССР, и о новой квартире, которую она обустраивала, и все это было бессмысленно и глупо до тошноты. Как Кароль может получать удовольствие от подобной болтовни?!

— Когда возвращается Александр? — спросила она.

— Думаю, через неделю, — ответила Франсуаза.

Кароль восторженно сжала руки над тарелкой.

— Как много увлекательнейших вещей он нам расскажет! Он ведь знает язык! Сможет общаться с людьми напрямую… Это так важно! Я заранее предвкушаю удовольствие…

«Чему она радуется? — думал Филипп. — Тому, что снова встретится с Александром? Но ведь через неделю ее уже не будет в Париже! И она это знает!..» Эта мысль была как удар наотмашь по лицу. Филиппу хотелось кричать: «Она лжет вам! Она меня бросает! Уезжает в пятницу в Мюнхен! Мы разводимся!» Он вцепился обеими руками в край стола, как в спасительный парапет.

— Да, у него там остались какие-то дальние родственники… Двоюродные братья, кажется… Очень интересный проект… Совместный франко-советский журнал… Никакой политики, только литература… — продолжала Франсуаза.

— Все равно все кончится пропагандой, — сказал Даниэль.

— Уверяю тебя, что нет!

— До чего же ты наивна, старушка!

— Но ты же знаешь Александра! Если бы существовал хоть малейший риск… Нет, говорю тебе…

Брат и сестра почти кричали. Кароль с улыбкой успокаивала страсти.

— Ну, а как дела с новой квартирой? — спросила она, чтобы перевести разговор на другую тему. — Я так хочу на нее взглянуть!..

«Она продолжает ломать комедию! — думал Филипп. — Зачем? Из любви к игре? По жестокости? Неосознанно?» Взглядом он умолял ее замолчать.

Наконец все вышли из-за стола. Филиппу казалось, что улыбка прилипла к его лицу, как картонная маска, что окружающие не могут не замечать, скольких усилий ему стоит быть любезным. Но нет, молодые, как всегда, заняты только собой, болтают, не закрывая рта, как четыре плохо закрученных крана, из которых противно капает вода.

— Что случилось, папа? Ты плохо себя чувствуешь? — спросила Франсуаза.

— Нет-нет! Устал немного, наверное…

— Я хотела бы показать тебе ответ домовладельца относительно обмена квартирами.

— Он у тебя с собой?

— Я не сообразила принести его! Так глупо!

— Не страшно, приходи в воскресенье к трем часам, и мы все обсудим.

— Вы не уезжаете в конце недели в Бромей?

— Нет, — ответила за мужа Кароль.

Филипп, не вмешиваясь, смотрел на нее с печальной задумчивостью. Разговор возобновился без его участия. Так прошел еще час, после чего дети наконец собрались уходить.

Филипп остался наедине с Кароль посреди слишком просторной гостиной, в абсолютной тишине. Он внезапно осознал, что весь этот день, начиная с обеда в «Порфире» и до этой минуты, был медленной подготовкой к одиночеству. Кароль была здесь, он мог смотреть на нее, мог коснуться рукой, но она словно перестала существовать для него.

— Какие они милые, — сказала она. — Такие простые и веселые! Признайся, было бы досадно отказаться от сегодняшней встречи!

— Тебе — возможно. Но мне этот ужин показался невыносимым. Я не умею притворяться, Кароль. Когда мне плохо, я должен быть один.

Она подошла ближе, встала перед ним, дерзко задрав подбородок, положила руки ему на плечи.

— Совсем один? — спросила она.

— Да, Кароль.

— Значит, мне нужно оставить тебя?

— Я не это имел в виду… — пролепетал он в ответ.

Кароль смотрела на него с насмешливой и нежной настойчивостью. Незаметно они сделали шаг навстречу друг другу. Губы Кароль приоткрылись. В мельчайших подробностях повторялась вечерняя сцена, произошедшая между ними некоторое время назад. Зачем ей отдаваться ему теперь, когда она объявила, что любит другого человека? Что это, компенсация? Акт милосердия? Прощальный подарок? Он почти прижимал ее к себе — теплую, похотливую, умелую. Их губы соприкоснулись. Филиппу показалось, что у него в мозгу лопнула какая-то жилка. Сделав над собой нечеловеческое усилие, он оттолкнул Кароль.

— Нет, — произнес он. — Только не это. Отныне никогда!..

Она улыбнулась жалостливо-сочувствующей улыбкой, безвольно уронив руки.

— Очень жаль, Филипп! Как же ты заблуждаешься!..

Мгновение спустя она исчезла в своей комнате.

У Филиппа задрожали ноги, и он упал в кресло. Эта победа над собой лишила его сил. Взять назад свои слова, постучать в дверь ее спальни, умолять открыть!.. Он чуть было не поддался искушению, но постепенно самообладание вернулось к нему. По мере того как плоть смирялась, разум освобождался. Отстранившись от сиюминутности, он представлял себе, что будет дальше. Будущее без Кароль! Пропасть, нонсенс, медленное удушение!

Он отправился в свой кабинет, сел за стол и захотел умереть. Все было так просто: прощальное письмо; маленькое черное круглое отверстие револьверного дула у виска; взрыв тысяч солнц; конец всех проблем… Тянулись минуты. Последние. Только от него зависит, когда нажать на курок — немедленно или чуть позже. Нет, он не станет себя убивать. Филипп пошел в бывшую комнату Жан-Марка, разделся и лег, ненавидя свое огромное рыхлое тело и расслабленный рассудок, выживающие в любых, самых ужасных обстоятельствах! Кароль так непостоянна! Возможно, через некоторое время она устанет от Рихарда Рауха и вернется к нему? Филипп закрыл глаза. В его голове зазвучало подобие молитвы.

Вернувшись в квартиру, Франсуаза застала всю команду за работой: Даниэль красил валиком стену в бледно-желтый цвет, Жан-Марк обрабатывал котел отопления серебристо-серой краской, Дани и Лоран белили дверные рамы, а Николя, стоя на стремянке, шлифовал карнизы.