— Когда мои ноги, цепенея, возвестят мне, что мой путь в этом мире близок к концу…

А из-за двери заунывно и глухо, как из глубины колодца, звучал голос Навозника:

— Иисус милосердный, смилуйся надо мной.

И снова Сара, все более зловещим тоном:

— Когда мои глаза, остекленевшие и выкатившиеся из орбит от ужаса перед неотвратимой смертью, устремят на тебя угасающий взгляд…

— Иисус милосердный, смилуйся надо мной.

Даниэлем-Совенком овладел леденящий страх. От этой мрачной литании у него бегали мурашка по коже. Тем не менее он не двигался с места.

— Когда чувства перестанут служить мне, — монотонно продолжала Сара, — и мир сокроется от меня, и я буду стенать в предсмертной агонии…

Опять из чулана донесся спокойный и сонный голос Навозника:

— Иисус милосердный, смилуйся надо мной.

Когда Сара исчерпала программу своего исправительного мероприятия, Роке нетерпеливо крикнул:

— Ты кончила?

— Да, — сказала Сара.

— Ну, открывай.

— А тебе это послужит наукой? — спросила Сара с плохо скрываемой досадой.

— Нет!

— Тогда не открою.

— Открой, не то я вышибу дверь. Наказание кончено.

И Сара скрепя сердце открыла. Проходя мимо сестры, Навозник сказал:

— В этот раз, Сара, мне было уже не так страшно, как раньше.

Сара вышла из себя.

— Молчи, свинья! — крикнула она в бешенстве. — Когда-нибудь… Когда-нибудь я разобью тебе морду! Не знаю, что я с тобой сделаю!

— Ну-ну! Не тронь меня, Сара. Ты ведь знаешь, еще не родился человек, которому я дам поднять на себя руку, — сказал Навозник.

Даниэль-Совенок ожидал услышать звонкую оплеуху, но Сара, видно, одумалась, и оплеухи не последовало. Вместо этого Даниэль услышал твердые шаги своего дружка, спускающегося по лестнице, и из инстинктивной деликатности вышел в приотворенную дверь и подождал его на улице. Присоединившись к нему, Навозник спросил:

— Ты слышал, что плела Сара?

Даниэль-Совенок не решился солгать.

— Слышал, — сказал он.

— Бред собачий, верно?

— По правде сказать, мне стало страшно, — признался ошеломленный Совенок.

— Брось, не обращай внимания! Вся эта музыка насчет остекленевших глаз и цепенеющих ног сплошная ерунда. Отец говорит, что, когда отдаешь богу душу, ничего не чувствуешь.

Совенок с сомнением покачал головой.

— А откуда твой отец знает? — сказал он.

Роке-Навознику не приходил в голову этот вопрос. Он с минуту поколебался, потом ответил:

— Почем я знаю! Наверно, ему сказала мать, когда умирала. Я не могу об этом помнить.

С этого дня Навозник стал кумиром Даниэля-Совенка. Правда, Роке звезд с неба не хватал, но разве пустяк уже одно то, что он так твердо и независимо держался со старшими! Порой своей самоуверенностью и важностью он походил на взрослого мужчину. Он не терпел деспотизма и не мирился с произволом, требуя — разумеется, в домашней сфере — неизменной справедливости. Со своей стороны сестра уважала его. Волей Навозника нельзя было пренебрегать, как волей Совенка, который был для всех нуль без палочки, она стоила воли мужчины, и с ней приходилось считаться и дома, и на улице. Навозник был человек с характером.

С течением времени восхищение Даниэля Навозником еще возросло. Тот часто дрался с ребятами из округи и всегда выходил из этих схваток победителем и притом без единой царапины. Однажды вечером во время гулянья по случаю храмового праздника Даниэль увидел, как Навозник нещадно дубасит парня, который играл на тамбурине. Вдосталь отколошматив его, он надел тамбурин ему на голову вместо шляпы. Народ хохотал до упаду. Музыканту было чуть не двадцать лет, а Навознику всего лишь одиннадцать. Вот тогда-то Совенок понял, что Роке хорошая опора для него, и они стали неразлучны, хотя дружба с Навозником иногда вынуждала Даниэля доводить свою смелость до крайних пределов, за что он и получал от дона Моисеса, учителя, разок-другой линейкой по рукам. Но зато Навозник во многих случаях служил ему щитом и оградой.

Несмотря на все это, мать Даниэля, священник дон Хосе, учитель дон Моисес, Перечница-старшая и Зайчихи не имели оснований утверждать, что Роке-Навозник обормот и хулиган. Если Навозник и дрался, то всегда за правое дело или для достижения практической цели. Никогда он не лез в драку с бухты-барахты или просто ради удовольствия.

И точно так же обстояло дело с его отцом. Пако-кузнец работал не меньше любого и неплохо зарабатывал. Конечно, на взгляд Перечницы и Зайчих, в селении существовали люди только двух категорий: одни зарабатывали мало, и таких они считали бездельниками, лодырями, другие зарабатывали много, и таких они объявляли прощелыгами, которые если и работают, то только для того, чтобы пропивать деньги. Зайчихи и Перечница-старшая требовали весьма редкого и труднодостижимого равновесия. Но на самом деле Пако-кузнец пил по необходимости. Даниэлю-Совенку это было досконально известно, поскольку он знал Пако лучше, чем кто бы то ни было. Если он не пил, у него все валилось из рук. Пако-кузнец частенько говаривал: «Без горючего и машины не едут». И выпивал. А выпив, работал с вящим усердием. В конечном счете это шло на общую пользу. Но вместо благодарности его называли бесстыжим пьяницей. Хорошо еще, что кузнец, как и его сын, пропускал эти оскорбления мимо ушей, не принимал их близко к сердцу. Даниэль-Совенок думал, что, если когда-нибудь Пако-кузнец разозлится, он не оставит от селения камня на камне, сметет его с лица земли, как циклон.

Нечего было корить его и за то, что он заигрывал с девушками, проходившими мимо кузни, и приглашал их посидеть с ним, поболтать и пропустить стаканчик. Ведь он был вдов, а летами еще в полном соку. К тому же и женщины не могли оставаться равнодушны к такому богатырю. В конце концов, дон Антонино, маркиз, женился три раза, а тем не менее люди по-прежнему звали его доном Антонино и, здороваясь с ним при встрече, снимали берет. И он оставался маркизом. Пако-кузнец тоже мог бы жениться, и если он этого не делал, то только потому, что не хотел, чтобы у его детей была мачеха, а вовсе не из опасения, что в его распоряжении будет меньше денег на вино, как злонамеренно намекали Перечница-старшая и Зайчихи.

По воскресеньям и в праздники Пако-кузцец отправлялся в таверну Чано и напивался до бесчувствия. По крайней мере так говорили Перечница-старшая и Зайчихи. Но если кузнец и напивался, у него были на это свои причины, и одна из них, немаловажная, состояла в том, что ему хотелось забыть о прошедших шести днях тяжелой работы и о предстоящих шести днях, когда ему тоже не придется отдыхать. Ведь жизнь так требовательна и беспощадна к людям.

Иногда Пако, который во хмелю становился буйным, устраивал в таверне настоящие побоища. Правда, он никогда не пускал в ход ножа, даже если это делали его противники. И все же Зайчихи и Перечница-старшая называли его — его, который всегда дрался как нельзя более честно и благородно, — негодяем и разбойником. На самом деле Перечницу-старшую и Зайчих, учителя, экономку дона Антонино, мать Даниэля-Совенка и священника дона Хосе просто выводили из себя мощные мускулы кузнеца, его неукротимость, его физическое превосходство. Если бы Пако и его сын были какие-нибудь сморчки, в селении никого не волновало бы, что они пьяницы или забияки. В любую минуту можно было бы свалить их с ног хорошей затрещиной. Но при их богатырском сложении дело обстояло иначе: можно было только поносить их за глаза. Правильно говорил сапожник Андрес: «Когда руки коротки, длинен язык».

Впрочем, священник дон Хосе, настоящий святой, хотя и открыто порицал Пако-кузнеца за его излишества, чувствовал к нему тайную симпатию. Как он ни гремел против него с амвона, он не мог забыть о празднике рождества Богородицы в тот год, когда Томас тяжело заболел и не мог вести статую Пресвятой Девы, а Хулиану, второму из прихожан, которые обычно несли носилки со статуей, пришлось уехать по срочному делу. Заменить их никто не вызывался, и складывалось скверное положение. Дон Хосе даже подумывал отложить процессию. Вот тогда-то в церковь смиренно пришел Пако-кузнец.