Теперь он встречался с Укой-укой гораздо чаще, чем прежде, когда он угрюмо избегал ее.

— Ука-ука, когда свадьба?

— В июле.

— И что ты на это говоришь?

— Ничего.

— А Перечница что говорит?

— Что, когда станет мне матерью, отвезет меня в город, чтобы мне вывели веснушки.

— А ты хочешь?

Ука-ука сконфузилась и, потупив глаза, отвечала:

— Конечно.

В день свадьбы Мариука-ука куда-то запропастилась. Когда стемнело, Кино-Однорукий забыл о Перечнице и обо всем на свете и сказал, что надо во что бы то ни стало найти девочку. Даниэль-Совенок, как завороженный, наблюдал за приготовлениями к поискам. Мужчины с палками и фонарями, в подбитых гвоздями сапогах, громко цокавших по шоссе, отправились в горы.

Время шло, а мужчины не возвращались, и Даниэля-Совенка охватило мучительное беспокойство. Мать плакала и причитала: «Бедный ребенок». По всей видимости, она не разделяла мнения, что Уке-уке нужна поддельная мать. Когда Рафаэла-Грязнуха, жена Куко, зашла на сыроварню и сказала, что, должно быть, девочку сожрали волки, Даниэль-Совенок чуть не закричал. И в эту минуту он признался себе, что, если у Ука-уки выведут веснушки, она потеряет свою прелесть и что он не хочет, чтобы у нее вывели веснушки, а тем более, чтобы ее сожрали волки.

В два часа ночи вернулись мужчины с палками и фонарями, ведя бледную, растрепанную Мариуку-уку. Все побежали в дом Кино-Однорукого встретить девочку, обнять и расцеловать ее и порадоваться, что она нашлась. Но Перечница опередила всех и встретила Уку-уку двумя пощечинами — хлоп по одной щеке, хлоп по другой. Кино-Однорукий, с трудом сдержав ругательство, одернул Перечницу и сказал ей, что не желает, чтобы девочку били, а донья Лола с раздражением ответила ему, что с сегодняшнего утра она уже ее мать и должна воспитывать ее. Тут Кино-Однорукий опустился на скамейку и, положив руку на стол, уронил на нее голову. Можно было подумать, что он плачет. Можно было подумать, что у него случилось большое несчастье.

Герман-Паршивый поднял палец, наклонил голову и, прислушавшись, сказал:

— Слышишь, птица поет? Это славка.

Совенок возразил:

— Нет. Это щегол.

Герман-Паршивый объяснил ему, что славки умеют прекрасно подражать трелям я посвисту всяких птиц. Потому их и называют пересмешниками.

Совенок уперся на своем:

— Нет. Это щегол.

В это утро его обуял дух противоречия. Он знал, что его утверждение трудно опровергнуть, хотя оно и необоснованно, и упорно возражал Паршивому, находя в этом какое-то нездоровое удовольствие.

Роке-Навозник вскочил и сказал, указывая на воду метрах в трех правее того места, где Эль-Чорро врывался в затон.

— Смотрите, водяной дурак.

В селении дураками называли водяных змей. Ребята не знали, почему, но никогда и не задавались вопросом о происхождении местного лексикона. Они без дальних размышлений усваивали его, и поэтому змея, которая, извиваясь, подплывала к берегу, была для них водяным дураком. В зубах у дурака была рыбешка. Трое друзей вооружились камнями.

Герман-Паршивый сказал:

— Не давайте ему вылезти из воды. На земле дураки свиваются в кольцо и катятся, как обруч, да так быстро, что зайцу не угнаться. И нападают на людей.

Роке-Навозник и Даниэль-Совенок со страхом посмотрели на животное. Герман-Паршивый с камнем в руке стал подбираться поближе к змее, прыгая со скалы на скалу. То ли он оступился, то ли поскользнулся на покрытом тиной валуне, то ли у него подвернулась хромая нога, но, как бы то ни было, он упал, со всего маху ударившись головой о каменную глыбу, и, как куль, свалился в затон. Навозник и Совенок, не раздумывая, бросились за ним в воду. Ценой отчаянных усилий они вытащили его на берег. У Паршивого зияла огромная рана на затылке, и он потерял сознание. Роке и Даниэль были ошеломлены. Роке взвалил на плечо безжизненное тело Паршивого и понес его на шоссе. В доме Кино Перечница положила ему на голову спиртовой компресс. Немного погодя проезжавший мимо пекарь Эстебан отвез его в селение на своей двуколке.

Рита-Дуреха, увидев сына, истошно заголосила. Поднялась сумятица. Через пять минут все селение теснилось у двери сапожника. Дон Рикардо, врач, едва пробрался через взволнованную толпу. Когда он вышел, все взгляды устремились на него — что-то он скажет.

— Перелом основания черепа, — объявил врач. — Состояние очень тяжелое. Вызовите «скорую помощь» из города.

Долина вдруг опять стала серой и унылой в глазах Даниэля-Совенка. Свет померк. И в воздухе чувствовалось какое-то грозное веяние, выдававшее неведомую силу, еще более могучую, чем Пако-кузнец. Панчо-Безбожник сказал, что эта сила — Судьба, но Перечница утверждала, что это воля божья. Даниэль предоставил им спорить, а сам тем временем проскользнул в комнату больного. Герман-Паршивый был очень бледен, и губы его были сложены в слабую улыбку.

В течение восьми часов Паршивый был между жизнью и смертью. Из города приехала санитарная машина и на ней — Томас, брат Паршивого, работавший в автобусном парке. Он как безумный вбежал в дом и в коридоре столкнулся с Ритой-Дурехой, которая с выражением ужаса на лице выходила из комнаты больного. Мать и сын судорожно обнялись.

— Ты опоздал, Томас, — сказала Дуреха. — Твой брат только что умер.

Томаса точно ударило током. У него выступили слезы на глазах, и он выругался сквозь зубы, как бы в бессильном бунте против бога. А женщины в дверях дома начали всхлипывать и плакать в голос, и Андрес, «человек, которого сбоку не видно», тоже вышел из комнаты, такой сгорбленный, словно он разглядывал икры самой маленькой карлицы на свете. И Даниэлю-Совенку захотелось плакать, но он сдержал слезы, потому что Роке-Навозник бдительным оком следил за ним с деспотической строгостью. Он с удивлением отметил, что теперь все любили Паршивого. Вокруг слышались всхлипывания и стоны, словно Герман-Паршивый был родным сыном всем женщинам селения. И Совенка в некотором роде утешало это свидетельство солидарности.

Пока их покойного друга обряжали, Навозник и Совенок отправились в кузницу.

— Паршивый умер, отец, — сказал Навозник.

И даже у Пако-кузнеца, такого большого и сильного, при этом известии подкосились ноги, и ему пришлось сесть. Потом, как бы борясь со своей слабостью, он сказал:

— Жизнь прожить — не поле перейти.

Навозник спросил:

— Что ты хочешь сказать, отец?

— Ничего. Хлебните-ка! — почти с яростью ответил Пако-кузнец и протянул ему бурдюк с вином.

В этот день все казалось печальным и мрачным — и горы, и луга, и улицы, и дома селения, и пение птиц. Пако-кузнец сказал, что им нужно заказать в городе венок погибшему другу, и они пошли к Зайчихам и заказали его по телефону. Камила тоже плакала, и хотя разговор был долгий, она не взяла за него платы. Потом они вернулись в дом Германа-Паршивого. Рита-Дуреха прижала к груди Даниэля-Совенка и пролепетала, что просит простить ее, но что Даниэль был лучшим другом Германа и поэтому, когда она обнимает его, ей кажется, что она еще может обнять сына. И Совенку стало еще грустнее при мысли о том, что через месяц он уедет в город выбиваться в люди, а Рите, которая была совсем не так глупа, как говорили, придется остаться без Паршивого и без него, на которого она могла бы перенести свои материнские чувства. И сапожник тоже обнял за плечи его и Навозника и сказал, что благодарен им за то, что они спасли его сына на реке; не их вина, если смерть все-таки унесла его — от судьбы не уйдешь.

Женщины все плакали возле покойника, и время от времени одна из них в порыве чувств целовала и сжимала в объятиях холодное тельце Паршивого, еще громче рыдая и голося.

Братья Германа обвязали ему голову полотенцем, чтобы не видно было проплешин, и от этого Даниэлю-Совенку стало еще горше, потому что так его друг выглядел арабчонком, а не христианином. Совенок надеялся, что на дона Хосе, священника, это произведет такое же впечатление. Но дон Хосе пришел, обнял сапожника и соборовал Паршивого, не обратив внимания на полотенце.