— Как ты его находишь? — спросила Мика.

— Он очарователен, просто очарователен, — сказал молодой человек.

И тогда Даниэль-Совенок, охваченный каким-то тоскливым предчувствием, отошел от них и увидел, что все вокруг толкают друг друга локтями, украдкой посматривают в их сторону и шепотом говорят: «Смотри, это жених Мики», «Смотри, это жених Мики», «Черт возьми, приехал жених Мики!», «А он хорош собой, жених Мики», «А он недурен, жених Мики». И все не спускали глаз со стройного молодого человека в черном костюме, который держал за руку Мику.

Тут Даниэль-Совенок понял, что у него были основания испытывать печаль в этот день, хотя в безоблачном небе сияло солнце и в зарослях кустарника пели птицы, и время от времени слышалось меланхолическое позванивание колокольчиков коров, и Богородица посмотрела на него и улыбнулась ему. У него были основания грустить, и отчаиваться, и желать смерти. Он чувствовал какой-то душевный надлом.

Вечером он пошел на гулянье. Вместе с ним пошли Роке-Навозник и Герман-Паршивый. Даниэль-Совенок был все еще в грустном, подавленном настроении и испытывал потребность дать выход обуревавшим его чувствам. На лугу пахло чурро[22] и многолюдьем, пахло полнокровным весельем. В центре стояла мачта, метров на десять выше, чем в прошлые годы. Они остановились перед ней и последили за безуспешными усилиями двух мальчишек, которым удавалось подняться лишь на первые несколько метров. Какой-то пьяный, показывая пальцем на верхушку мачты, говорил:

— Там пять дуро. Кто поднимется и достанет их, пусть пригласит меня выпить.

И заразительно хохотал. Даниэль-Совенок посмотрел на Роке-Навозника и сказал:

— Я поднимусь.

Роке поддразнил его:

— Кишка тонка.

Герман-Паршивый выказал крайнюю осторожность:

— Не надо. Убьешься.

Движимый отчаянием, смутным чувством соперничества с молодым человеком в трауре и желанием показать себя «нечистым голосам», Даниэль-Совенок подскочил к мачте и без труда поднялся на первые несколько метров. У него пылала голова, и в груди клокотала странная смесь уязвленной гордости, пробудившегося честолюбия и отчаяния. «Вперед, — говорил он себе. — Никому не сделать того, что ты делаешь. Никому не сделать того, что ты делаешь». И он поднимался все выше, хотя ему уже жгло ляжки. «Я лезу, потому что мне наплевать, если я упаду, я лезу, потому что мне наплевать, если я упаду», — повторял он про себя и, добравшись до середины, посмотрел вниз и увидел, что все на лугу неотрывно следят за ним. На мгновение у него закружилась голова, и он изо всей силы уцепился за мачту. И все же полез выше. У него уже заболели мускулы, но он продолжал подниматься. Снизу он казался крохотным, как таракашка. Мачта начала колебаться, как дерево на ветру. Но он не чувствовал страха. Ему нравилось быть ближе к небу, говорить с Пико-Рандо на «ты». Однако у него ослабевали руки и ноги. Он услышал крик и снова посмотрел вниз.

— Сынок, Даниэль!

Это взмолилась его мать. Рядом с ней, полная тревоги, стояла Мика. И до странности маленький Роке-Навозник, и Герман-Паршивый, над которым Совенок вновь завоевывал превосходство, и «чистые голоса», и «нечистые голоса», и Перечница-старшая, и дон Хосе, священник, и Пако-кузнец, и дон Антонино, маркиз, и за ними — селение, подставившее солнцу свои сизые шиферные крыши. В каком-то самозабвении, подстегиваемый честолюбием, подобным ненасытной жажде господства и власти, он продолжал взбираться, глухой к доносившимся снизу предостережениям. Мачта становилась все тоньше, и под его тяжестью качалась, как пьяная. Он изо всей силы обхватил ее, чувствуя, что вот-вот будет заброшен в горы, словно пущенный из катапульты. Он поднялся еще выше. Теперь он уже почти добрался до пяти дуро, пожертвованных «подголосками Индейца». Но у него саднели ободранные ляжки и почти обессилели руки. «Посмотри, приехал жених Мики. Посмотри, приехал жених Мики», — со злостью сказал он про себя и вскарабкался еще на несколько сантиметров. До вершины оставалось так мало! Внизу воцарилось напряженное молчание. «Девчонка, пискля, девчонка, пискля», — прошептал он и поднялся чуть выше. Вот он уже достиг вершины. Мачта раскачивалась все сильнее. Не решаясь отпустить руку, чтобы схватить приз, он зубами рванул конверт. Не раздалось ни аплодисментов, ни возгласов. Над селением тяготело предчувствие несчастья. Даниэль-Совенок начал спускаться. На половине высоты он совсем изнемог, ослабил руки и ноги и быстро скатился по навощенной мачте, чувствуя жгучую боль в кровоточащих ладонях и ляжках.

Внезапно он очутился на земле, окруженный людьми, которые оглушительно кричали и больно хлопали его по плечу, в объятиях матери, целовавшей его со слезами на глазах. Он увидел молодого человека в трауре, который держал под руку Мику и говорил ему: «Молодец, мальчуган». Увидел, как удаляются, опустив голову, посрамленные «нечистые голоса». Увидел отца, который долго и невразумительно отчитывал его с напускной строгостью. Наконец, увидел Уку-уку, которая, подбежав к нему, обняла его колени и разразилась потоком неудержимых слез…

Когда Даниэль-Совенок возвращался домой, все опять представилось ему в ином свете, и он признался себе, что у него нет никаких оснований печалиться. В конце концов, день был лучезарный, долина сияла красотой, а жених Мики сказал ему, улыбаясь: «Молодец, мальчуган».

Подобно многим другим женщинам, Перечница-старшая презирала любовь, пока ни один мужчина не дарил ей счастья любить и быть любимой. Подчас Перечница смеялась при мысли о том, что первая и единственная в ее жизни любовь родилась как раз из ее ревностного благочестия. Если бы по воскресеньям в сумерки она не рыскала окрест селения, она не обозлила бы молодежь, а если бы она не обозлила молодежь, Кино-Однорукому не представился бы случай встать на ее защиту, а если бы ему не представился такой случай, никогда не было бы тронуто черствое сердце Перечницы-старшей, огражденное ребрами, как глухою стеной. Ее первая и единственная любовь была звеном в цепи причинности, и причинность, осмысляемая Перечницей, подавляла ее. Неисповедимы пути господа.

Роман между Перечницей и Кино не сразу стал известен в селении. К тому же он развивался до отчаяния медленно. До решительного шага дело дошло не скоро. Кино-Однорукий подумывал о Перечнице еще до случая на мосту. Перечница была уже не молода, и он тоже. С другой стороны, Перечница была женщина в его вкусе, худая, сухопарая, и владела лавкой, где бойко шла торговля; у нее был явный коммерческий талант. Как раз то, чего не было у него. В последнее время Кино душили платежи по закладным. По существу, от его собственности ничего не осталось — он и бурьян в саду уже не мог назвать своим. А кроме того, Перечница была худая, и ляжки у нее были тощие. Конечно, предположительно. Разумеется, ни он, ни кто бы то ни было другой никогда не видел ляжек Перечницы. В общем, женитьба на Перечнице была для него вполне подходящим решением жизненных проблем.

Когда Кино-Однорукий защитил Перечницу от парней, собиравшихся сбросить ее с моста, он сделал это не в своекорыстных целях. Он сделал это, потому что был достойным и благородным человеком и ненавидел насилие, в особенности по отношению к женщинам. А если потом дело запуталось, если Перечница как-то особенно посмотрела на него и пылко поцеловала его культяпку, а он почувствовал легкую щекотку, пробежавшую, как судорога, по руке, и растрогался, то что же из того? Это были звенья все той же цепи, перипетии, подводящие к неизбежной развязке. Это был перст божий.

Поцелуй в сморщенную культяпку позволил также Кино-Однорукому констатировать, что в нем еще не иссякла мужская сила. Он еще не стал бесполым существом, он еще кое-чего стоил. И он стал обдумывать практические шаги, которые можно было предпринять. Так у него родилась мысль каждый день ранним утром, пока еще не проснулось селение, подсовывать цветок под дверь лавки Перечницы.