Мигель Делибес написал этот роман также и для того, чтобы вырвать умы соотечественников из-под власти церковного догматизма, чтобы призвать их заново вдуматься в смысл евангельской проповеди. Сам Делибес считает, что христианская формула «любить ближнего» несовместима с угнетением, эксплуатацией, неравенством людей и что христианин прежде всего должен добиваться изменения условий жизни на земле. «Разрушить несправедливую общественную структуру и по-братски приблизить человека к человеку — разве это не захватывающая программа?» — обращается он к читателям-единоверцам.[14] Что же, в выполнении этой программы левые католики могут идти рука об руку с коммунистами, социалистами и всеми, кому дорого демократическое будущее Испании.

Интервьюеру Делибес как-то сказал, что не удовлетворен большей частью критических откликов на роман «Пять часов с Марио». «Одна фигура осталась незамеченной. Лишь один критик увидел в образе сына ту надежду, которую я в него вложил».[15] Сын, Марио-младший, студент в голубом свитере… Он очень похож на отца, он повторяет мысли отца, но, пожалуй, в его юношеской угловатости угадывается больше цельности и силы. Да это и понятно: плечи юного Марио не придавила гражданская война, он не чувствует вины за когда-то неправильно сделанный выбор. Может быть, он — молодой испанский интеллигент — не позволит компромиссам опутать себя, не поддастся на старые угрозы и новые приманки? Может быть, от редактирования студенческого бюллетеня, от страстных речей на молодежных сходках он перейдет к большой борьбе, станет одним из строителей свободной Испании? Так должно быть. В это верит Мигель Делибес, художник-гуманист, судья сегодняшней в защитник завтрашней Испании.

Все могло сложиться как-нибудь иначе, однако сложилось именно так. Даниэль-Совенок в свои одиннадцать лет всей душой сожалел о ходе событий, хотя и принимал его как роковую неизбежность. В конце концов, если отец стремился сделать из него кого-нибудь поважнее простого сыровара, это делало отцу честь. Но что касается его самого…

Отец считал, что получить образование — значит выйти в люди; Даниэль-Совенок это не совсем понимал. Может быть, учась в городе, чтобы сдать экзамены на аттестат зрелости, он со временем действительно выйдет в люди. Рамон, сын аптекаря, уже учился в городе на адвоката, и, когда приезжал на каникулы домой, распускал хвост как павлин, и смотрел на всех свысока; он даже позволял себе, выходя из церкви после воскресной или праздничной службы, критиковать священника дона Хосе, настоящего святого, за то, что тот, говоря с амвона, неправильно произносил некоторые слова. Если это и значило выйти в люди, то, конечно, для этого необходимо было уехать в город и поступить в коллеж.

Но Даниэля-Совенка обуревали сомнения на этот счет. Он думал, что знает все, что может знать человек. Он бегло читал, разборчиво писал и справлялся с четырьмя действиями арифметики. Собственно говоря, почти ничего больше и не могло вместиться в нормальную человеческую голову. Тем не менее, чтобы получить аттестат зрелости, как он слышал, надо было учиться в городе семь лет, а чтобы кончить университет, самое малое еще столько же. Неужели на свете могло существовать что-нибудь такое, для познания чего требовалось бы четырнадцать лет — на три года больше, чем было теперь Даниэлю? Наверняка в городе теряют много времени даром, думал Совенок, и в итоге, должно быть, находятся люди, которые, проучившись четырнадцать лет, не умеют отличить сойку от щегла или коровий помет от лошадиного. Странная штука — жизнь, нелепая и причудливая. Ему предстояло трудиться и ломать голову над бесполезными или несущественными вещами.

Даниэль-Совенок заворочался в постели, и пружины его железной кровати противно заскрипели. Впервые на своей памяти он не заснул, как только улегся. Но в эту ночь ему было о чем подумать. Завтра у него, пожалуй, уже не будет для этого времени. Завтра, ровно в десять, он сядет на скорый поезд и до рождества распрощается с селением. Три месяца ему придется безвыходно сидеть в коллеже. У Даниэля-Совенка перехватило дыхание. Он представил себе сцену расставания и подумал, что не сумеет сдержать слезы, хотя его друг Роке-Навозник сказал ему, что настоящий мужчина не должен плакать, даже если у него умирает отец. А Навозник был тоже не лыком шит, даром что еще не поступил в коллеж, хотя был на два года старше Совенка. Не поступил и никогда не поступит. Пако, кузнец, не стремился вывести сына в люди; его устраивало, чтобы Роке был кузнецом, как он, только бы у него хватало сноровки делать с железом все, что ему вздумается. Вот это было действительно славное ремесло! И для того чтобы стать кузнецом, не надо было учиться ни четырнадцать лет, ни тринадцать, ни двенадцать, ни десять, ни девять — нисколько. И без этого можно было быть здоровенным мужчиной гигантского роста, каким был отец Навозника.

Даниэлю никогда не надоедало смотреть, как Пако-кузнец управляется с раскаленным железом. Совенка восхищали его толстые, как бревна, мускулистые и жилистые руки, поросшие густыми рыжими волосами. Пако-кузнец наверняка мог без труда одной рукой поднять их комод. А что за торс! Кузнец часто работал в одной нижней рубашке, и видно было, как его геркулесова грудь вздымается, точно у раненого слона. Вот это был человек! Не то что Рамон, сын аптекаря, расфранченный, напыженный и бледный, как худосочная барышня, которая строит из себя бог знает что. Если выйти в люди значило стать таким, как он, Даниэль-Совенок решительно не хотел выходить в люди. Что до него, то его вполне устраивало иметь пару коров, маленькую сыроварню и крохотный садик на задворье. Большего он и не желая. В будние дни он бы выделывая сыры, как отец, а по воскресеньям баловался охотой, ходил на речку ловить форелей или играл с приятелями в кегли.

Мысль о предстоящем отъезде угнетала Даниэля-Совенка. Сквозь щель в полу с нижнего этажа пробивался сноп света и ложился на потолок яркой полосой, в которой было что-то завораживающее. Три месяца предстояло провести Даниэлю, не видя этой светящейся нити, не слыша тихих движений матери, возящейся по хозяйству, не слыша сухого, резкого голоса вечно сердитого отца, не вдыхая вливающегося в открытое окно густого воздуха, напоенного запахами свежего сена и коровьего помета. Боже мой, как это долго — три месяца!

Он мог взбунтоваться и заявить, что никуда не поедет, но теперь было уже поздно. Несколько часов назад мать со слезами в голосе перечисляла вещи, которые собрала ему в дорогу:

— Смотри, сынок, это простыни. Они помечены твоими инициалами. А это нижние рубашки. А это трусики. И носки. Все с метками. В коллеже вас, мальчиков, будет много, и без меток вещи могут затеряться.

У Даниэля-Совенка в горле застрял ком. Мать шмыгнула носом и вытерла его тыльной стороной ладони. «Видно, уж случай такой, если мама сама делает то, что всегда мне запрещает», — подумал Совенок. И ему не на шутку захотелось плакать.

Мать продолжала:

— Следи за собой и за своими вещами, сынок. Ты ведь знаешь, легко ли досталось все это твоему отцу. Мы люди бедные. Но отец хочет, чтобы ты чего-то достиг в жизни. Он не хочет, чтобы ты гнул горб и мыкал горе, как он. Ты, — она посмотрела на него как бы издалека, — можешь стать большим человеком, очень большим человеком, Даниэль. Мы с отцом для тебя ничего не жалеем.

Она опять шмыгнула носом и замолчала. Совенок повторил про себя: «Большим человеком» — и конвульсивно дернул головой. Он не понимал и упорно старался понять, как он может стать большим человеком. Для него большим человеком был Пако-кузнец со своей необъятной грудью, могучей спиной и жесткими рыжими волосами, с дикой и суровой внешностью первобытного бога. Большим человеком был и отец, который позапрошлогодним летом убил коршуна с двухметровым размахом крыльев. Но мать, очевидно, не это имела в виду. Должно быть, она желала, чтобы он стал большим человеком вроде дона Моисеса, учителя, или, может быть, дона Рамона, лавочника, которого несколько месяцев назад сделали алькальдом. Наверняка родители мечтали для него о чем-нибудь в этом духе. Но Даниэлю-Совенку не улыбалось такое величие. Во всяком случае, он предпочел бы не быть большим человеком и не выходить в люди.