Симе уже давно была его самой сильной соперницей. Симе ловила раков прямо рукой, завернув подол юбки и обнажив белые полные ляжки. Указательный палец правой руки был у нее покрыт мозолью, и она смело засовывала его в рачьи норы или меж камнями — рак алчно кидался на палец. Таким нехитрым способом Симе в иные годы ловила больше пятисот дюжин. Адольфо, водитель рейсового автобуса, отвозил раков, отсортированных по размеру, в город и продавал на рынке. Но в этом году Симеона приняла на себя обет. Она ходила с распущенными по плечам волосами и в длинном, до пят, черном халате. Точно в таком наряде ходила пять лет тому назад Эуфрасия, первая послушница, которую взяла к себе в дом Одиннадцатая Заповедь. Как и Эуфрасия, Симе должна была прожить три года у доньи Ресу, исполняя самую трудную и грязную работу, чтобы потом постричься в монахини. Дурьвино в кабачке говорил: «Хороший способ иметь даровую прислугу». Внезапная перемена в Симеоне пробудила у ее односельчан жадность — при каждом удобном случае они спрашивали: «Симе, что ты будешь делать с повозкой?» — «Она мне нужна», — неизменно отвечала Симеона. «А с ослом?» — спрашивали ее. «Он мне тоже нужен». Мужчины чесали затылки и под конец спрашивали: «А можно узнать, зачем тебе нужны повозка и осел, коли ты в монашки идешь?» Симе, не задумываясь, отвечала: «В приданое». Последнее время Нини от Симеоны убегал, потому что она, как встретит его, наклоняла голову и просила: «Глумись надо мной». Мальчик отрицательно качал головой. «Я этого не умею», — говорил он. «Плюнь на меня», — настаивала она. Мальчик отказывался. «Не слышишь? — вела она свое. — Сказала тебе, плюнь на меня. Учись слушаться старших». Мальчик упирался, но иногда не выдерживал и делал вид, будто плюет. Ей не нравилось. «Не так. Плюнь по-настоящему и в лицо. Слышишь?» А иногда Симе валилась на землю и требовала, чтобы он ее топтал. Постепенно у Нини появилось суеверное чувство страха перед Симеоной.

В последнее время ее одолела страсть предсказывать, как она умрет; заламывая руки, она говорила: «Все случится так быстро, что я и помыться не успею». Хранителем последних своих распоряжений она сделала Нини. «Слушай, Нини, — говорила она, — если я помру, повозка и осел останутся тебе. Повозку ты продашь, а на выручку закажешь молебны за упокой моей души. С ослом делай что хочешь. Можешь кататься верхом, но каждый раз, когда будешь на него садиться, вспомни о Симе и прочитай за меня хакулаторию». «Что это такое, Симе?» — спрашивал мальчик. «Иисусе! Не знаешь? Хакулатория — это краткая молитва. Ты должен сказать: «Господи, помилуй Симеону». Больше ничего, слышишь? Но зато каждый раз, когда будешь садиться на осла. Понял?» «Да, Симе, не беспокойся», — соглашался мальчик. На секунду она задумывалась, потом добавляла: «Или вот еще что, Нини. Каждый раз, как будешь садиться на осла, ты должен сказать: «Господи, прости Симе грехи, которые она совершала головой, потом руками, потом грудью, потом животом», и так называй все по порядку до ступней ног. Ты меня понял, Нини?» Нини спокойно смотрел на нее. «Симе, — сказал он, — разве можно совершать грехи животом?» Симе внезапно расплакалась. Ответила она не сразу. «Ох, Нини, и самые тяжкие. Мой грех звался Пакито, и лежит он на кладбище рядом с моим отцом. Неужто ты не знал?» «Нет, Симе», — ответил мальчик. Нетерпеливым движением руки она откинула назад волосы и сказала: «Ну ясно, ты тогда был еще сосунком».

Но на святого Протасия и святого Трибуна Симе всерьез захворала, и Нини, глядя, как она лежит, уткнувшись в матрац, вспомнил покойника Столетнего. Девушка сказала:

— Слушай, Нини, если я помру, я хочу, чтобы повозка, и осел, и Герцог остались тебе. Понял?

— Но, Симе… — начал мальчик.

— Никаких «но, Симе», — перебила она. — Если я помру, мне уже не понадобится приданое.

— Ты не умрешь, Симе. Хватит, что отец твой умер.

— Молчи, глупый. Никакой отец не может умереть вместо кого-то. Слышишь?

— Слышу, Симе, — отвечал мальчик, оробев.

Она добавила:

— Взамен я прошу одного — не забывай, что я говорила тебе. Помнишь?

— Да, Симе. Каждый раз, как буду садиться на осла, я попрошу бога, чтобы он простил твои грехи, начиная с головы.

Симе вздохнула с облегчением.

— Правильно, — сказала она. — А теперь — глумись надо мной. У меня осталось мало времени, а надо еще помыться. Я спешу.

— Чего тебе, Симе?

— Плюнь на меня! — приказала она.

— Нет, Симе.

Она быстро состроила несколько страшных гримас.

— Не слышишь, что ли? Плюнь на меня!

Мальчик попятился к двери. В обострившихся чертах лица Симеоны ему почудилось лицо Столетнего и покойной бабушки Илуминады.

— Нет, Симе, ни за что.

В этот миг сквозь щели в окне просочился визгливый, жалобный крик. Симе застыла, только глаза ее слегка моргали в нервном тике — вдруг она закрыла лицо руками и истерически зарыдала.

— Нини, слыхал? — сказала она, всхлипывая. — Это дьявол.

Мальчик приблизился к ней.

— Это сова, Симе, не бойся. На чердаке за мышами охотится.

Тогда Симе откинулась на спину, расхохоталась и забормотала что-то непонятное.

На святую Эдитруду и святую Агриппину Симеона поправилась. Нини, малыш, встретил ее на Площади, она была еще бледна и пошатывалась и впервые с тех пор, как посвятила себя богу, не потребовала, чтобы он над ней глумился.

— Уже выздоровела, Симе? — спросил Нини.

— Почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

С минуту они смотрели друг на друга, словно с затаенной какой-то мыслью. Наконец Нини спросил:

— Пойдешь в этом году ловить раков, Симе?

— Ох, малыш, — сказала она, — с этим покончено. Мне не до забав.

Начиная с того вечера раки стали почему-то избегать морд и рачешен Нини, Так было и в тихую погоду, и когда ветер дул — хоть южный, хоть северо-восточный. В сумерки раки выползали из своих ямок и нор под крессом и кружили возле рачешен, но на обруч не заползали. Как ни старался Нини, больше десятка наловить не удавалось.

Возвращаясь в землянку, он говорил дядюшке Крысолову:

— Симе меня сглазила.

Крысолов ожесточенно скреб себе голову под беретом.

— Ничего нет? — спрашивал он.

— Ничего.

— Значат, надо спуститься.

Однако Нини понимал, что весенние выводки нельзя уничтожать, и он снова принялся рвать одуванчики и ловить ящериц. Чтобы расширить круг клиентов, он ходил от дома к дому, предлагая одуванчики. Однажды Нини подошел к дому Браконьера, хоть и побаивался его хищной усмешки.

— Матиас, — спросил Нини, — не надо тебе одуванчиков для кроликов?

— Одуванчиков? Больно ты хитер, бездельник! Будто не знаешь, что я своих кроликов перерезал, когда началась чумка?

Нини смущенно заморгал, вдруг Браконьер схватил его за шиворот и, сощурив глаза, будто от резкого света, спросил:

— А кстати, ты не знаешь, какой это бездельник выпустил орленка, что был в гнезде в камышах?

— Орленок в камышах? — спросил мальчик, — Орлы не вьют гнезд в камышах, Матиас, ты же знаешь.

— А на этот раз свили, и, понимаешь, какой-то сукин сын перерезал проволоку, которой я привязал птенца. Ну, что скажешь?

Нини пожал плечами, в его глазах светилась невинность. Выпустив мальчика и торжественно скрестив руки на груди, Матиас Селемин прибавил:

— Скажу тебе одно, и постарайся раз навсегда это запомнить. Я еще не знаю, кто этот негодник, но, коли он мне встретится, я задам ему такую трепку, что у него пропадет охота соваться не в свои дела.

На Драгоценную Кровь Господа Нашего над холмами поднялось беспощадное, огненное солнце и сожгло сальвию и лаванду на склонах. Всего за одни сутки столбик в термометре подскочил до тридцати пяти градусов, и долина погрузилась в расслабляющую, душную дремоту. Под жгучими лучами земля на холмах трескалась, а расположенная в ложбине деревня была окутана ореолом удушливой пыли. С шелестом осыпались спелые колосья, а копны собранного ячменя, рассеянные по жнивью, оседали, ссыхаясь, как бывает к осени. От зноя всякая жизнь замирала, и могильную тишину полуденных часов лишь изредка нарушало жалобное чириканье воробьев среди высокой осоки. С закатом солнца от холмов веяло ласковой прохладой, деревенские жители пользовались этой передышкой, чтобы, собравшись в кучки у дверей домов, потолковать на досуге. С полей подымался запах сухой соломы, слышались зловещие выкрики ночных птиц, мошкара ритмично ударялась о стекла ламп или неутомимо летала вокруг них, описывая большие и малые орбиты. С холма Мерино доносилось посвистыванье выпей, разбуженные ими комары тучами вылетали из зарослей у речушки, и повсюду раздавался их назойливый писк. Летний сезон шел к концу, и люди, встречаясь на пыльных улицах, улыбались друг другу, и улыбки эти казались новыми морщинами на их лицах, опаленных солнцем и ветрами Месеты.