— Ничего не случилось, ровно ничего, уверяю вас.

Но сеньора Либрада, мать Сабины, жены Прудена, провизжала пронзительным своим голосом:

— Брось, Хусто, не заставляй себя просить.

И Доминика, жена Антолиано, сказала:

— Это очень некрасиво, Хусто.

И Хусто обернулся к ней.

— Что некрасиво, Доминика?

И Доминика сказала:

— Заставлять себя упрашивать.

Тогда Хусто примиряющим жестом поднял обе ладони и сказал: «Ладно уж». И с нарочитой медлительностью подошел к колодцу, набрал в медное ведерко воду и поджег ее. Языки пламени, извиваясь, поднялись к темному небу, и Хустито, из самых глубин груди исходящим, зычным голосом Алькальда, сказал:

— Друзья! От Приюта Дональсио до Сиськи Торресильориго — у нас тут под землей море нефти. Так сказал Начальник. Завтра мы станем богачами. А пока я прошу от вас одного — спокойствия и молчания.

Слова его были встречены воплями восторга. Мужчины и женщины обнимались, взлетали в воздух засаленные береты, а Пруден скинул с себя потертую грубошерстную куртку и прыгал на ней, будто помешанный. Временами он соскакивал с нее и говорил: «Топчи, Доминика. Там внизу богатство. Надо его прикрыть». А Мамес, Немой, пуская слюни, обернулся к Алькальду, как бы готовясь произнести речь, но сказал только: «Хе», из уголка его рта потекла желтоватая пена. И он повторил: «Хе». Тогда Сабина, будто рехнувшись, закричала: «Немой заговорил! Немой заговорил!» И сеньора Либрада, черная и сморщенная, как засохшая виноградина, сказала: «Чудо. Немой заговорил». И Вирхилио, взобравшись на плечи Дурьвино, завопил: «Фрутос! Ракеты!» Фрутос, Присяжный, в один миг сбегал в Аюнтамиенто, и сумрачное небо сверкающими линиями прорезали ракеты, лопаясь вверху короткими вспышками. Сеньора Кло, продираясь через толпу, устремилась к Сабине, но, заметив Вирхилина на плечах у Дурьвино, закричала: «Сойди, Вирхилио! Упадешь». Потом спросила у Сабины: «Сабина, это правда, что Немой заговорил?» И Сабина сказала: «Он сказал «Олé»[34], все слыхали». Донья Ресу позади нее перекрестилась. Только Гвадалупе и его ребята были как-то в стороне от всей этой сумятицы, стояли кружком, потупя головы. Наконец, Старшой локтями проложил себе дорогу и подошел к Хустито.

— А мы, Хусто? — мрачно сказал он. — Мы-то что получим от всего этого?

Алькальд был счастлив. Он сказал:

— Вам дадим долю, ясное дело. Нефти здесь хватит на всех. Привезете ваших жен и детишек и будете жить с нами.

В эту ночь никто в деревне не спал, и наутро, едва прибыл в большой машине сеньор Губернатор и с ним двое мужчин со строгими, таинственными лицами, как возбужденная и полусонная толпа обступила их кругом. Но когда Хустито зажег спичку и поднес ее к ведерку и спичка погасла, в толпе раздался ропот разочарования. Хустито побледнел, но еще три раза повторил опыт с тем же результатом, и наконец сеньор Губернатор велел ему взять ведерко и зайти в дом вместе с двумя мужчинами строгого и таинственного вида. Когда они вышли, народ выжидающе окружил их, и сеньор Губернатор с помощью Хустито, который подталкивал его под зад, неуклюже влез на закраину колодца и сказал напыщенным тоном:

— Крестьяне, вы стали жертвой жестокой шутки. Нефти здесь нет. Но не падайте духом. Нефть в копытах ваших мулов и в лемехах ваших плугов. Трудитесь по-прежнему, и трудом своим вы повысите ваш жизненный уровень и будете способствовать величию Испании. Да здравствует деревня!

Никто не аплодировал. Сойдя с закраины колодца, сеньор Губернатор провел белоснежным платочком по блестящей лысине, дружески толкнул Хустито в бок и пробормотал: «Весьма сожалею». Затем повторил уже громко: «Поверьте, весьма сожалею». И, обращаясь к тем двоим со строгими и таинственными лицами, сказал, указывая на автомобиль: «Прошу садиться». Шофер в униформе открыл дверцу, и большой автомобиль скрылся на дороге за тучей пыли.

Выйдя из пределов тени, дядюшка Крысолов прижмурил глаза, ослепленный блеском восходящего солнца. Как поглядеть на него из землянки, он против света казался более коренастым и плотным, чем был на самом деле, а неподвижность его да натянутый на уши берет делали его похожим на статую. Руки висели вдоль туловища, и кисти, на которых пальцы все были одной длины, будто ножом обрублены, свободно доставали до колен. Через секунду-другую Крысолов открыл глаза и поглядел на просторные поля, расцвеченные маками. Кузнечики в эту пору трещали с удвоенной энергией, и стрекот их вселял бодрость, чувствовались в нем свежие силы. Крысолов не спеша поднял глаза на далекие серые холмы, напоминавшие корабли с голыми, повернутыми к солнцу килями, и, наконец, скользнув взглядом вниз, по плешивым склонам, остановился на соединявшем землянку с деревней дощатом мостике.

— Надо спуститься, — сказал он с еле слышным ворчаньем.

Нини в сопровождении собак подошел и стал рядом. Глаза у мальчика были еще сонные, но большой палец правой ноги машинально уже гладил одноглазую собаку против шерсти, и Фа покорно стояла, не шевелясь, меж тем как Лой, щенок, бурно прыгал вокруг нее.

— Будет хуже, — сказал мальчик. — Потревожим выводки и ничего не успеем.

Мужчина прочистил по очереди обе ноздри и утер нос тыльной стороной ладони.

— Есть-то надо, — сказал он.

С той поры, как крыс стало меньше, дядюшка Крысолов совсем замолчал. Под засаленным, нахлобученным на уши беретом обрисовывались очертания его черепа, и мальчик не раз спрашивал себя, что кроется там внутри. В прошлые годы с пирушки на святую Елену и святого Касто Крысолов успевал к весне накопить деньжат, чтобы хватило на все лето, но последний сезон был неудачным, и теперь, когда настало время запрета охоты, перед ними черным призраком маячил голод.

Мальчик повторил:

— Со святого Вита можно раков ловить. Может, там будет удача.

Дядюшка Крысолов глубоко вздохнул и ничего не ответил. Он снова поднял глаза и уставился на голые серые холмы на горизонте. Нини добавил:

— Ближе к лету будем ходить в лес, драть кору с дубов; Марселино, кожевник, хорошо платит. Лучше подождать.

Крысолов молчал. Он тихонько свистнул, и на свист подбежал Лой, щенок. Тогда Крысолов, присев на корточки, с улыбкой сказал: «Этот видит хорошо» — и начал его ласкать, а Лой с деланной злобой рычал и притворялся, будто кусает грубые его руки. Дни вынужденного безделья тянулись долго, и Крысолов обычно заполнял их тем, что прибирал землянку, или школил щенка, или на закате вел немногословную беседу, сидя на скамье у мастерской Антолиано или в кабачке Дурьвино. В иные вечера, прежде чем разойтись, мужчины отправлялись поглядеть, как доит коров Малый Раввин. Они говорили ему: «Сегодня, Малый, без разговоров». И когда Малый Раввин заканчивал дойку, говорили друг другу: «Видишь, молока меньше». А на следующий день говорили: «Потолкуй с коровой, Малый, во время дойки». И тогда Малый Раввин начинал тихий, ласковый монолог и надаивал на ведро больше, и они переглядывались и, одобрительно кивая, говорили: «Ну, что скажешь? Вот ловко-то». А бывало, когда они лениво покуривали в хлеву или на скамье у мастерской Антолиано, речь заходила о крысолове из Торресильориго, и Антолиано говорил: «Задай ему взбучку, Крысолов. Для чего у тебя руки?» И дядюшка Крысолов, слегка вздрогнув, бормотал: «Погоди, дай мне только его увидеть». И Росалино говорил: «Пусть бы мне попробовали устроить такую пакость!» А когда компания собиралась в кабачке, Дурьвино подходил к дядюшке Крысолову и говорил:

— Ежели бедняк заберется в дом к богачу, он — вор, так ведь, Крысолов?

— Вор, — соглашался Крысолов.

— А ежели богач заберется в дом к бедняку, кто он?

— Кто он? — тупо повторял дядюшка Крысолов.

— Крыса.

Крысолов упрямо мотал головой.

— Нет, — говорил он наконец. — Крысы, они хорошие.

Дурьвино гнул свое:

— А я вот что говорю — разве крадут только деньги?