Крутогорова кто-то окликнул. В алее звенел шпорами, пригинаясь, Гедеонов. Вострые, впалые, суженные глаза его в сумраке неуловимо кололись, как концы игл. Продолговатая голова, качалась, как у змеи, приготовившейся к нападению. Его бил недуг.

— Я… тебя не узнал… — дымил он сигарой. Плевал яростно на цветы. Скрипел зубами:

— Чер-рт… Не знаешь, куда и деться от этой дряни — цветов!

Ноги его тряслись.

— Отовсюду прет эта гадость… Негде вздохнуть! Цветочные почки разрывались под теплой росой. Лили аромат. А ночные зори пылали голубыми пожарами. Но Гедеонова только мутило это. Ибо красотой зорь, цветов, звезд и мира наслаждались люди. Гедеонова же радовало только то, о чем не только прокаженные и рабы, но и сильные, подобные ему, Гедеонову, не знали, не догадывались и чего не видели никогда.

Красота цветов, зорь, солнца хоть и не так остро, как одаренных священным огнем свыше, а трогала Гедеонова. Зажигала восторгом. Но тотчас же и подымала на огненных копьях зависти и ревности. Ибо не одному ему на свете была дана…

Зацветала ли голубая заря, вспыхивало ли светло-алое, победное солнце — Гедеонов, забыв про зависть, в сладком замирал восторге… Но смертельно жаль ему было, что не на одного его брызнули златотканые лучи солнца. Лучи эти вливали ему уже в сердце не наслаждение, а смертельный яд. Проклинал он солнце… Закрывал глаза и в темноту бежал.

Кадил ли ароматом распустившийся, обрызганный росой мак, шумел ли протяжным шумом лес, баюкая сладкой музыкой, — так же, забыв про зависть, трепетало сердце Гедеонова от нахлынувшей, словно сон, радости. Но пробуждалась зависть сатаническая и ревность всепопаляющая.

— Как проститутка, эта природа… — харкался Гедеонов. — Всем доступна… Но и проститутка рабу или прокаженному не отдается… А природа к этим-то и благоволит больше…

Солнце Гедеонов клял и хулил непрестанно. И никогда не показывался на яркий солнечный свет, чтобы не унизиться перед рабом, к кому солнце благоволит больше, чем к властителю мира.

Вот если б надеть на земной шар этакое чехло, — мечтал Гедеонов, — чтобы скрыть от людей солнце, звезды, облака, дожди, да устроить бы нечто вроде аренды-откупа на небо, солнце, звезды и дождь, — ну тогда бы другое дело!..

Тогда бы уж Гедеонов не проклинал мир, но благословлял бы. Под всемирным-то колпаком бы сады красоты невиданной, с фонтанами, озерами и водопадами, обнес бы их высокой гранитной стеной, открыл бы солнцу и дождям, да и жил бы один-одинешенек, наслаждался бы единственной в мире, никому не ведомой красотой, сколько душе угодно.

А если б кому захотелось взглянуть на солнце животворящее, — в темноте-то, без солнца и влаги, под колпаком долго не проживешь, — Гедеонов за дьявольскую пытку (без пыток ему и жизнь не в жизнь и красота не в красоту) открыл бы над какой-нибудь ямой небо и солнце — любуйся, счастливец!

Но уж ни за какие пытки в мире никого не пустил бы к себе за гранитную ограду…

Хорошее дело — колпак над землею и аренда-откуп на солнце!

Но опять обжигало Гедеонова бурым огнем зависти неутолимой и ревности. Ведь раньше-то люди наслаждались красотой мира — как же быть с теми? С них уж откупа не возьмешь. Да и никакие откупы не утушат всепопаляющей зависти к ним…

— Положим, — размышлял Гедеонов, — те, о ком говорят, будто они наслаждались жизнью, только на самом деле мучились… Может быть, это все фантазии поэтов да историков…

Зато тех, кто живет и наслаждается красотой теперь — Гедеонов подушил бы под колпаком, ой, подушил бы! Уж отомстил бы за прежнее упоение красотой…

— А как же с будущими… — тревожился Гедеонов. — Ведь после меня проклятая чернь все-таки найдет путь к солнцу?! Попередушить ее загодя?.. Но как же без пыток быть?.. В смертный страшный час на пытке только и можно будет отвести душеньку…

Эка! — утешал себя он, — с будущим можно будет покончить единым махом. Когда к тебе придет смерть — нажми этакую кнопку, чтоб от земного шара не осталось и следа, и чтоб потом ничто уж не жило.

Но — грызло Гедеонова и сверлило винтом, — чем отомстить той твари, что вот теперь, вот в этот миг упивается зорями огненными, душистыми цветами, звоном звезд и музыкой лесного шелеста и волн, испытывая от радости бытия, от священного огня, заложенного свыше, может быть, такое счастье, такой восторг, какого ни один властитель мира не испытывал и не испытал бы, даже если бы заставить солнце и звезды светить, а землю цвести и волнам петь — только для него одного.

Ибо тот царь, кто хоть и одет в рубище, хоть и задыхается в грязи и ярме, но глубже постигает красоты мира, а не тот, кто носит драгоценные одежды, побеждает миры и царствует над ними, но глух к красоте.

Не отомстить презренным! Не утолить зависти!

— Н-да… кое-что я про тебя слыхал, — покосился на Крутогорова Гедеонов, и голова его закачалась, как у змеи, приготовившейся к нападению, а правая кривая нога затряслась, гремя шпорой, — мне с тобой надо поговорить.

По берегу озера, запавшего в темную хвою гор, лазоревый всплывал туман. Над горами деревушки, скиты, дальний Загорский монастырь, белый мраморный дворец Гедеонова, обнесенный острыми, как копья, тополями, и приземистая, белая же каменная церковь в шуме яблоневого сада тонули и гасли в вечернем голубом сумраке, словно неведомые призраки или тайные стражи.

Когда-то скиты, моленные и кельи были Гедеоновым заколочены. А жившие в них пророки, подвижники, глашатаи Града и прозорливцы сосланы в Сибирь.

Когда-то все Знаменское и окрестные деревушки трепетали от одного имени Гедеонова. Теперь же мужики не боялись больше его. Ждали грозы.

Гедеонов, удалившись в город, копил месть и пытки проклятому мужичью. Только изредка приезжал летом из Петербурга в Знаменское с княгиней Турчанской, в молодости отбитой им у мужа, и ее дочерью, семнадцатилетней русокудрой девицей Тамарой, чертова семья.

Но, конечно, Гедеонов требовал, чтоб это его чертово семейство чтили, как избранное «святое семейство».

Челядь и чтила. Да не только челядь, но и ученые. Эти по записям древним где-то доказывали, будто Гедеонов — белая кость, потомок древнего библейского владыки и судьи Гедеона, положившего начало царям земным. Ныне потомок послан в мир творить последний Суд над черной костью. И всех — нищих и богатых, владык и рабов — держит он в «железном кольце государств», как зверей в клетке. Всему он был начало и конец — так' утверждали.

Князь мира и тьмы. Избранный. Неповторимый. Единственный.

А спутницы — княгиня Турчанская с дочкой Тамарой — это только светильные невесты жениха, грядущего во полуночи, ей, гряди, князь мира и тьмы! Суди! (Вот что вычитал в записях древних Вячеслав, чернец, и следопыт, и ученый, — этим званием наградил его какой-то «археологический институт» в Питере.)

Вычитал чернец или сам начертал?

Крутогоров и Гедеонов шли навстречу заре. Сад, мелькавшие под яблонями кресты, надмогильные камни, мраморные памятники и поросшие папоротником могилы оцепляла сбегавшая по крутосклону каменная ограда.

Через сквозной прбход меж могил широкой дорожкой сходил к озеру Крутогоров молча. Гедеонов, не отставая от него, трунил:

— Да… Наслышан, наслышан… Тут к тебе есть дело…

— В чем же оно?.. — повернул лицо Крутогоров.

— А вот узнаешь…

Перед мраморным могильным памятником с плачущим ангелом Гедеонов, упав вдруг на колени, поднял голову кверху.

— Помяни, Господи, болярина Владимира… Встал. Грустно покачал головой.

— Дед мой. Душа-человек был… То, тихонько захохотав, ткнул сапогом в могилу остервенело. Медленно, со смаком выплюнул:

— Нравственность все наводил… Ну, я ж ее и навел. Ох, прости меня, окаянного! А его помяни, мать бы…

Вплотную подойдя к Крутогорову, Гедеонов тронул его за плечо:

— Не-т… Это что-то… невероятное!.. Видел я красивых женщин… Но это что-то… невероятное!..