Прорычала на чернеца свирепо. Высохшим кулаком на него замахнулась. Но не достала и шлепнулась наземь.

У озера громада разбрелась по лесным тропам. Козьма-скопец, отойдя от злыдоты, понуро плетшейся в горы, долгим окинул ее невидным взглядом. Гаркнул свирепо:

— А в ельник?.. За составом, скыть?..

Но никто не шел в темный ельник. Жуткое что-то носилось про этот ельник.

Козьма пошел один.

С чадной, тлеющей тускло головешкой ползал Козьма-скопец на четвереньках под темным сплошным навесом хвои. Копал какие-то коренья. Собирал травы.

А за ним следил Вячеслав тайком, из-за еловых лап.

Только что вырвал Козьма ночной серый папоротник, как чернец, подскочив внезапно, зашипел:

— Брось, шкопец проклятый… скорей брось, а то…

— Што?.. — поднял желтое свое печеное лицо Козьма на багровый свет головни. — Тяготу приймашь?.. Што ль?.. Ну, хучь ты со мною:.. А то, скыть, гады!.. Яду им, а не составу!..

— Брось цвет Тьмянаго!.. — колотился Вячеслав, хватаясь за грудь и крутя головой шибко. — Через него — я Тьмянаго узнал!.. Понимаешь?.. Бро-сь!.. А то убью!.. — взмахнул он ножом.

Козьма молчал, дикими воззрившись на чернеца осовелыми глазами. Но вдруг, распахнув куцынку, подставил Вячеславу грудь.

— Шты-рха-й!.. Божья печать на мне… я, скыть, духом живу… А духа не убьешь!.. Что-о?.. Ну, штырхай!.. — напирал он на чернеца.

Полоснул тот ножом Козьму. Кровь хлынула из черной раны огненной струёй. Залила грудь Козьмы, белую его дерюжную рубаху.

Но устоял на ногах Козьма.

— А-а, шкопец проклятый!.. — ревел Вячеслав. — Тебе Марию?.. Я тебе укажу Марию такую, што ты и ноги вытянешь!.. Я тебя проучу, как топить меня… Говори, обещаешь отравить Крутогорова?.. Ать?.. Обещаешь?..

— Што?.. — скалил зубы Козьма-скопец. — Отруить?.. Хоть переруби меня напополам — не трону Крутогорова… А скорей тебя сызъяню…

— Храбер ты, брат… — прогнусил чернец. — Ну да недаром я караулил тебя…

С размаху пырнул концом в пузо Козьме-скопцу. А тот, шатаясь, достал из-за пазухи пук свежей какой-то травы. Выжав из нее сок, залил рану. Кровь утихла.

Оторопел Вячеслав. Не впервой ему приходилось работать ножом. Козьму он хватил со всей руки. А и с ног не сбил.

— Не убьешь, говорю… Потому — состав… — хрипел Козьма. — Жисть — дли тяготы нужна… Феофана знаешь?.. Вжо две тыщи лет живет. А все для тяготы… Ба-ют, за смертью, тожеть тягота — вад… Дык рази вад сустаит супротив мук от духа што, скыть?.. А Крутогорова за што ты хочешь труить?.. — пытал он.

— Я ничего… Я так… — лебезил уже следопыт, сжимаясь. — Составцу бы мне… Дяденька?.. Ать?..

— Што ш, изволь… — засунул за пазуху Козьма руки. — Бох хучь и выдумал смерть, штоб избавлять людей от тяготы, а себя от стыду, дык рази мы не сумеем смерть победить?! Загартуем все составом… Нихто не будет умирать ужо… Денно и нощно будут печь Боха-то — тяготою… Ну, Бох и сдастса!..

— Ать?.. — отскочил Вячеслав, увидев в руках Козьмы какие-то белые лезвия. — Што это?..

— Ложись, говорю!.. — сердито гукнул Козьма. — Сперва большую царскую печать прими… А там тяготу примешь… Ну, и составу, скыть, дам от смерти…

— Ага! Знаю, какую печать… Нет, дяденька… Я еще к девчонкам похожу… Люблю, што ж!.. Дух живет, где хо-щет…

Захохотал лихо, свистнул и трепанул Вячеслав, залихватски подхватывая полы:

— Тьфу!.. Псюгань!.. Песье мясо!.. — харкнул ему в свиные глаза Козьма-скопец.

И, выбравшись из-под хвои, глубоким липовым логом зашагал в Поликарпову моленную, что над озером.

А Вячеслав заросшими перепутанными тропами двинулся через парк в непролазные надозерные заросли. Там облавой рыскала за жуткой, смятенной Людой гедеоновская челядь: стараясь для Гедеонова.

Шел чернец, крадучись и озираясь. У старой запущенной беседки вскрики раздались вдруг, шепоты и шорохи — прилег чернец к земле грудью. Замер.

В цепком кизеле, согнувшись, подполз к беседке. Заглянул в щель. Сердце его сладко и тревожно затохало.

У двери стояли, склонив головы и отвернув в темноте друг от друга лица, Гедеонов и Тамара.

Тамара, задыхаясь, говорила глухо и больно:

— Я же твоя дочь… Или мне лгали, что я дочь твоя?..

— Ты… любишь?.. — пытал ее Гедеонов, гнусавым своим голосом забираясь ей в сердце. — Говори! Хлыста-то этого?..

— Я пропала!.. Пропала!.. — ломала руки Тамара.

— Как же мне не сойти после этого с ума? — злобно крутил головой Гедеонов. — Я хотел только через тебя… добиться одной цели… А вышло, что цели не достиг… А ты втюрилась… И в кого же?.. В хлыста! Черт ли в нем…

Стонала Тамара с плачем и безнадежной болью в голосе.

— Ведь ты ж отец мой?.. Или ты не отец мой?.. А Гедеонов, близко-близко подведши узкие свои щелки к заплаканным глазам Тамары, гнусил в темноте горячо, страстно, прерывисто:

— Ты — моя дочь… это верно!.. Ну, так что ж?.. Уж если кому пользоваться тобою, Тамара, так мне… твоему отцу… моя дочь, а делить ложе с нею будет другой!.. Какой абсурд!.. Да и своя кровь — горячей!..

За кизелом, притаив дух, то прикладывая ладони к ушам, то выпячивая длинную козюличью шею, ерзал Вячеслав грудью по траве, мокрой от росы. Мутным глядел блудливым глазом. Слушал, причмокивая:

— И и-х, вон оно что!.. дух живет, где хощет… И и-х, а. ведь он повалит ее сейчас…

И ждал, потирая блудливо руки, дрожа. Но на крутосклоне, откуда лились огни дворца, рассыпались вдруг визгливые крики и смех: толпа девиц спускалась по аллее вниз. Быстро выскочив из беседки, е досады сломав хлыст, пошел Гедеонов.

Пригинаясь, навстречу толпе пошел.

А Вячеслав, затрусившись, боясь, как бы его не увидели, пополз на брюхе в кизелову гущирь. Выждав же, пока ушла Тамара, встал. Перелез через ограду. Вытер изгрязненный подрясник, махнул в колдовской надозерный бор — выслеживать Людмилу.

В бору мужики, рабочие, девы, духини, собравшись, гадали на венках.

Завидев Вячеслава, буйная и гадливая злыдота шквалом на него кинулась. Захлестнула его. В жуткую погрузила волну.

— Следопыт!.. Следопыт!.. — шарахались девушки. — Неспроста он тут…

— Ах ты, ранджега чертова, лярва!.. — напустилась на чернеца злыдота. — На хитриши бьешь?.. Рассорить нас хочешь?.. Брешешь, Хрида приблудная, стерва, за голову свово мы в огонь пойдем!.. А тебя проучим, курвель, домушник, разорвем!.. Аде Марья?.. Рразорве-м, коли так…

— Я ничего… — бормотал Вячеслав, пугливо озираясь. — Ей-богу ж, всю зиму Марию гоняли стражники, потому как без пачпорта она… Может, и смерзла где…

Лебезил и, разглядывая исподтишка духинь, дрожал больной дрожью: в хороводе гибкая извивалась вещая Люда. Здесь ли челядь? Поможет ли она следопыту схватить ту, за которой годы слежено?

— Маррею нам!.. — ревела злыдота. — Не уйдешь, оглоед чертов…

— Бросьте!.. Ну его к черту… — вмешались мужики. — Охота связываться? Сходитесь в хороводы… Зачинайте песни!

— А и то!

Девушки взялись за руки. В плавном поплыли, шевелящемся плясе.

— Ой, девки, люли! И молодки, люди! А как старые чертовки — да вперед загули! — понесся чернец.

Грозно как-то и зловеще выгибалась Люда — строгая, молчаливая и неприступная. В ночных недвижных русалочьих глазах ее держались ужас и тайна.

Но хоть и скрывала Люда что-то от мира и даже от себя — следопыт знал, отчего была она молчалива и ходила с ужасом в недвижных бездонных глазах.

— Ага… Притихла… — втягивал он в плечи острую свою рожу. — Погоди… не то еще будет… это еще цветки…