И — до слона надувался:

— Мешок и рогожу.

До мамонта!

— Тертий?

И как цеппелин, разносился щеками; висел из небесного цвета обой над небесного цвета ковром, из крахмалов тугих свою вывалив шею.

Пред ним Косококо, рукой и плечами, как перед заведующим департаментом.

— Слушаюсь! Тертий в бегах.

— Сослепецкий, Мердон? Чтобы были!

— Есть, будут!

Из губ перепыженных выпустив дух, Непещевич осел из небесного цвета на мягкий ковер, язычищем напруженным вытыкнул щеку; и с шишкой нащечной стоял, что-то соображая.

С улыбкою липкою:

— Ну? Покажите себя!

Косококо, чернявый, высокий, худой, — шею выгнул, представивши руку с цилиндром, отставивши руку, загнул свой мизинец и стал Домардэном:

— Бьенсюр!

— Бесподобен, — Миррицкая.

— Не без таланта, — Велес; языком на щеке снова шишку поставил; и — шишку убрал; деловито выбрасывал; в матовый, ламповый шар:

— Не понадобится: мы поедем в закрытом моторе; подъедем сюда: показаться за стеклами; не разберут… Ну там тоже: белилы и прочая, прочая; миропомазанье — словом: мамзелька вам даст; где она?

Косококо:

— Переодевается… И чемодан перевязывает.

А Велес, пав в диван, головою — в промежности; как дохлый скот, перевесился: это старик услужил: мифимонами; свечку ему ставьте, Мирра: Исайя, ликуй! Со святыми его упокой!.. Исключительный случай, что нет Кокоа-кола; неповторимая штука!

Вдруг ставши багровым, распевшимся тенором, он проорал сладострастно:

«Веди к недоступному счастью

Того, что надежды не знал!..

И сердце утонет в восторге

При виде» —

— «тебя, Косококо!»

Безлобый, безглазый, он вдруг завозился: с попыхами:

— Ты, — беспокоился он, — не забудь парика; тоже случай: регалии личности; твой-то, подобранный, — не без изъянца.

Вскочил и, кокетливо перешарчив двумя ножками, точно в фокстроте, слюнявые губы собрав, бросил в поле небесного цвета — рукою — свой чмок:

— Мои ангелы, я… — купидончиком он, — улетаю; в посольство!

И выпорхнул в дверь.

Через сорок минут: Рузский — знал; Бурдуруков — тащил; Алексеев еще упирался; со Ставкою шел разговор; десять трубок гортанило в десять ушей:

— Вы, Мегтетев?

— Уж пегедано…

В тот же миг во втором учреждении в трубку плевал второй рот

— Жуливор?

— Купе будет?

— Имейте в виду: не откроется; предупредите кондуктора!

С третьего места, оскалившись, лаяло: песьеголовое туловище:

— Подавайте машину: спешите…

— А что, — офицер, молодой человек, — есть?

— Имеется, — вместе с машиною… Да помоложе: из мальчиков, знаете, розовощеких… Да чтоб поконфузливей.

— Да, при машине: чтоб он и не знал; посадите в машину своих, — офицерика сопроводить до дверей; пусть с машиною он убирается к чорту: другая подъедет…

— Машины? Нужны? Да: и — три: к Тигроватке — раз; да от нее — два; с вокзала нам, — три!

— Уж пожалуйста: не перепутайте!.. В международном масштабе; с машиной зацепка; а там — конфликт: с Англией.

Мотоциклетка, четыре машины и семь лихачей перерезывали: кольцо «А», кольцо «Б», мчась во все направленья; проскакивали сумасшедшие, бледные штатские и генерального штаба военные: в двери, в подъезде; и снова, выскакивая, уносились, стреляя бензинами.

А в подворотнях ругали правительство, сеяли слухи, подсолнухи и выливали помои; мадам Циклокон покупала флакон; с ней — жёном [132], Николя Ньюреню-Ньюреня; Луб Турупов — садился за шахматы. Вывески еще держались; и Жорж Дирижориум в «Эмоцион-Ки но» еще качался боками и фалдами фрака в «Волне Адриатики» — в семь часов вечера; — Владя Боздецкий тянул из соломинки у «Сивелисия»; «Чистка перчаток Перши-П есососова» — вывеска еще висела.

Но, но… —

— Потолобова, «Рамочное заведенье», — закрылось; и сам гражданин Потолобов старинную дружбу с известною всем повивальною бабкой, Сысоич, — осмыслили: браком… гражданским (веди к недоступному счастию, Керенский, их!); Архивариус Архимандриллин ударился в максимализм под влиянием Кисы Сесакиной; Голо-гуронов — подталкивал их.

Фабрикант Эмигрант поговаривал: «Если продолжится эдак, по всей вероятности, переменивши фамилию, сделаюсь я — „эмигрант Фабрикант“»; Камергер, Питер Кубово, выехал в Англию после того, как Тарас Цупутун, фронтовик, поселился в их доме. В тот день у Москва-реки, около Козиева, бастовали рабочие, вооруженные; и — обнаружились бомбы; и сам комитет забастовочный, точно сквозь землю уйдя от шпиков, объявил заседанье бессменным; что главное: в публике ближних районов — сочувствия взрыв; и Куканики видели, как, встав на тумбу, Коханко-Поханец, мадама, с мадамой Жильвом-Малитнырлину с Сутиевым предлагала реформы, рабочих сугубо приветствуя!

«Оптик», Пров Проклик, ее уличил: жила своднею.

Даже у Янкеля Яковлева, туличанина, сперла полиция, делая обыск: часы.

Разбирали приказ генерала Хабалова; чувствовалось: сквозь флакон Циклокон и сквозь туру Турупова, сделавшую шах и мат Шах-Маманову, что кольцо «А», кольцо «Б», разорвавшись в спираль, побежали домами, садами, трамваями, башнею Сухаревой, — все скорее, скорее винтя, — к клокотавшему в центре винту, чтобы толкнувшись — фронтонами, башнями, крышами — ринуться — в эту воронку Мальстрема!

Москва стала — яма!

Сплошное стекло!

Коридор — из стекла: стены, пол, потолок — из стекла, так что номер тринадцатый, — все еще, — виден: сквозит через рой (точно в воду белок) лошадей и людей, бриллиантовых санок, как ром, альмантинного цвета трамваев, жемчужных, домовых рядов; из топазовых улиц высвечивают провисающие этажами квартирные кубы, — сквозное стекло, — где едят, испражняются; видно, как варят желудки; пузыриками бродит мысль, — та, которую, точно селедку, за хвост не ухватишь из бочки.

Сплошное стекло — потолок!

Выше, выдутый в ночь из стекла: синий купол; и как в абажурное облако, солнечный шар электричества — ввинчен.

Пол — то же стекло; и на нем тротуары, снег, тумбы сутулые, — как на воде, отражения берега; и удивляешься, как глубина из-за них, золотая, —

— волнуется, —

— где легкоперая и глупоротая рыба спиною запырскала, юркая в розовом рое медуз.

Глубже вод — перламутровым облаком, в вогнутом куполе неба сквозь ноги Мандро, переставшего быть, в мысли синие вырожденного и расширенного, — бриллиантовым глазом в Мандро — спрут: стреляет!

За хвост поднимая селедку из бочки селедочной, видишь порой не селедку, не бочку, а мысли мыслителей — Гегеля и Аристотеля.

Так и Мандро: уносясь за «туда» удиравшим профессором, воспринимал обстоящее: точно витражи веков, где Агрикола, Цезарь, Спартак, Цезарь Борджиа, папа Григорий Седьмой, как флакон Циклокон или бронзовый бонза, — коллекция кукол в стекле заведения бронзовых ламп и подсвечников.

И вдруг поймав себя в этом окне, он бежал, переталкиваясь; и на миг в раздражениях нерва глазного отчетливо вылепились: ряды окон «Гвоздика» из Ниццы, сквозной, кружевной паутинник, блеск гранных флаконов, рябь вывесок; недопрочитанное: «Коньяк», «Швейных машин»… и «Перчат…» — «к и», наверно.

Военный с серебряным кантом подбросился розово-рдяной рейтузою за завитою блондинкою, поднявшей «дэссу» и влипающей глазом в стекло; золотые оскалились зубы на кучера с синей подушкою на голове: сетка синяя на серо-белых конях.

И сигают, проносятся, пырскают, переливаясь серьгами, хватаясь за шапки, блистая пенсне на муслины, сюра, веера из окна; а в окне, как из зеркала, — шуба, накинутая на плечо рукавами пустыми, мехами кофейными выбросилась над второю такою же шубой (на две головы ниже ростом), с космой головы, вдвое большей как у исполина; из шубы, из первой, торчит голова; и слюна изо рта на клок шерсти свисающей тянется; в зеркале лупят, как взапуски; и уж рука свой портфель перетиснула; куньи меха; шофер — шкурой обвис, завертев колесо: из ничто на ничто переносится — в зеркале, где его — нет, где — стеклянные тусли.