Там, где над тумбою заколовертило, синий околыш с бородкой, тороченной снегом, — по грудь отмелькал; николаев-ку ветер трепал напрохват; перебором трезвонили шпоры; и тяпнула, лед оцарапавши, сабля.
И голос, — простуженный, лающий, — тяпнул.
— На мерзости мерзости едут!
Околышем красным проткнулось другое лицо:
— Успокойтесь!
— Я — с кем? С негодяем, которого бьют? Или я — с негодяем, который бьет? Все перепуталось!
Кипнем кипит, дрожит, дышит, визжит, извивается; и — угоняется; выскочил карий карниз, от которого ломкий хрусталь ледорогих сосулек повесился с низкого и черно-серого неба, где галка летела: к трубе.
Пшевжепанский под треск снеголома бежал; вон рукав, раздуваемый в ветер крылом от шинели, которую в бурю с плеча развернул Сослепецкий, худой, точно шест.
— Что, — сюрпризами встретила Ставка? — дразнился пан Ян. — Дураков генералы ломают?
— Сумели запутать: и — тут! Знать, не знают, что, собственно, есть Домардэн…
— А вы знаете?
— Я?
И тут город, как в облаке всплыл.
Пшевжепанский руками разъехался — в бурю:
— Допустим же, что Домардэн есть германский шпион.
— Коли так?
— Он — судим.
Сослепецкий ускорил свой шаг:
— Оказался же — американским шпионом.
— И это вам все перепутывает?
Ветер сваливал.
— Все же уверенность — есть.
— Вопрос совести: недоказуемый…
Молодцеватый квартальный, хрустя, канул в дым.
— Мерзость — в чем, — Сослепецкий в метель руку бросил, отдернув меха на плечо и царапаясь саблей о лед: — они думают, что похищенье открытия Соединенными Штатами вовсе не кража, а…
— Черная кошка, — у ног, хвост задрав.
— А услуга России?
— Откуда вы?
— Ну, Сухомлинов, — судим или нет?
— Он — судим.
— Коли так, то и кража бумаг у него есть услуга — Антанты Антанте.
И выскочила крыша синего домика.
— Лгут же — все, все… — сипел носом в меха Сослепецкий. — Мандро — Домардэн: установлено, что выжег глаз, изнасиловал дочь, крал бумаги… — они сомневались!
— Состав преступления в воздухе!
Где-то ворона откаркала из руконогов, друг в друге ныряющих:
— Ясно.
— А в руки взять — нечего, как вот… метель; крутит, вертит, а — воздух пустой.
Дверь шарахалась: стены ампирные белую каску показывали.
— Протопопов, царица, Распутин, Хвостов, Домардэны! — плясал под шинельным крылом, как в навозе воробушек, пан капитан.
— Тоже птица: ломает Савелья с похмелья, — проржало.
— С ним синий холера прошел.
Над забором вскочила папаха седявая:
— Кинуться сзади, да шашки из ножен; да — раз: людорезы они!
— Разом двух истребителей пусти на дно, — гоготало. И кто-то орал из-за снега:
— Дома, братец, — в слом: до костей; с кости мясо-то слаще: режь, ешь!
* * *
Сослепецкий, шинель распахнувши, по воздуху лайковым, белым своим кулаком саданул:
— Миллион чертей в рожу!
Взмахнув рукавами, крылами, мехами, шинель подскочила с плечей, как медведь, собиравшийся лапить; и рухнула в снег:
— Истребить!
Пшевжепанский набросил шинель, как ротонду на дамские плечи:
— Тсс!
Бросились.
— Стой, миляк, — стой, — проститутка за нами малиновоперая.
Нет — никого!
* * *
— Они метят в Цецерку-Пукиерку: этот — фанатик, — с идеями… Нет, — я из принципа действовать буду, скрывая его псевдоним.
— Но не стоит Цецерку ловить.
— Хуже: метят в профессора!
— А Домардэна, по-моему, просто отправить!
— Позвольте, — два лаковых пальца снега рубанули, — в Мельбурн Домардэн не поедет: мы в Ставку притащим его, — в запакованном ящике: да-с!
Сослепецкий неистовствовал.
— Вы хотите дичину напырить на вертел? Не стоит… А знаете что? Ровоам Абрагам — здесь, в Москве, в таком именно смысле хлопочет: но только: — он — за Домардэна; он хочет напырить на вертел профессора вместе с Цецер-кой-Пукиеркой.
— Гадины!
И Сослепецкий взлетел кулакми в метель из шинели распахнутой.
Место, где шли они, — стало: танцующий снег: вон-вон — синие линии —
— вьются и крутятся!
Точно из пара молочного
Каменным шлемом является белая статуя; дикая дева, над башенным выступом в небе.
Сиреневый колер сквозит; и сиреневый выступ балкона, подпертый колонной, как вздох, вылетает из роя снежинок —
— и —
— столбик снежинок над фризом винтит.
Выше, — в выси — зачесы, как в облаке, пырскают блеском на гривистом гребне.
И — резко рога верещат.
Как из пара молочного, —
— призраки дальних,
квадратов —
— и белых, и желтых и кремовых —
— в слезы ударились окнами!
Кубовый куб бременеет; и — крест колокольни, сквозной, вырезной — бриллиантами —
— плачет: из воздуха.
Выше, —
— из воздуха, —
— круглые и розоватые башенки,
сине-зеленая рябь черепицы и нежные вырезы ясных домовых квадратов; и — перст колокольни худой, как наперстницей, блещет; морковного цвета дворец; полуэллипсис красный Суда; и — корона на нем, как на блюде серебряном.
В небе стоит это все!
Прямо, рядом: на розовом выступе — стая, как сахарных, белых колонн; и — воздушная арка ворот бледно-розовых, — в веющем, — в белом!
И — львиные лапы; и — львиные морды…
Подъезд, где какая-то дамочка в серой ротонде звонится; и кто-то над нею глядит из окошка —
— в серебряной
блесни мороза —
— на мельк мимолетных саней; и — на мельк мимолетных прохожих.
Отчетливо, тихо и ясно.
То — миг!
Серебреи, вьюнки
Серебреи зареяли: засеребреили; заверещали из скважин забора…
И —
— арка ворот бледно-розовых смыта метельною лилией, в воздухе взвеянной.
Нет никакого окна; нет колонн; безоконный брандмауэр пришел; и глумится своей вышиной.
И вывызгивает, и высвистывает.
И —
— сиреневый выступ стены,
серебрея, бледнеет: свевается —
— в оры и в дёры пустых рукавов.
И сквозной синусоидой серые, синие
линии —
— вьются и крутятся —
— в месте далеких домовых
квадратов.
И — «дзан»!
Лишь —
— орел золотой над кремлевскою башней да каменный шлем бледной статуи —
— в небе —
— намечены: еле!
Чугунная, семиэтажная лестница торчем поставлена в небо: без стен; чернокрылый каркун машет крыльями; и — треугольником врезался угол трезвонящей крыши с обрывистым жолобом.
Странно моргает метель теневыми, домовыми окнами; и овнорогая морда бросается в бурю —
— с оливково-темного фриза —
— на —
— шапку мехастую с синей подушечкой
и на усы оголтелого кучера, —
— странно летящие: в воздухе!
Саночек — нет; коней — нет.
Людей — нет.
Белоснежный, гигантский клубок, зараспутничал от гор-босверта, рукав занеся над давимою крышей; вороны летели сквозь белую руку его; и прохожий согнулся под ней в три погибели, голову пряча под руки.
И — ррр: —
— батареями грохнуло в рожу распутинцу!
И сквозь летящую бороду, рот разорвавшую, желтым и жестким закатом окалилась даль.
Передергивясь над забором, качаются призраки розово-рыжими космами; снег, как стекло, дребезжит, разбиваяся свистом, как взвизги разбитых дивизий под Минском и Пинском.
И красною гривою врезалось в серо-лиловые линии поля и в сине-пунцовые линии леса — под ясною тучею, над —
— странно безглавой —
— Россией!
И трупы повылезли
Ночь.
Под вагонным окном генерал Булдуков ткнул в бумаги навислину носа, мотаяся черною лентой пенсне и седыми разгрызинами перетрепанных бак; пенсне — падало; и — не писало перо.
Тихо тикали часики; жаром и паром душило; и в желтую лысину блеск электрической лампочки бил.
Генерал Булдуков, перо бросив, похлопывая по серебряным пуговицам, — разогнулся; и, вставши, процокал кровавым лампасом, имея малиновым фоном вагонный ковер; шаг не слышался; выставив свой эполет, оглядел эксель-бант и поправил орла, серебрящегося на груди, генерал в Сослепецкого, ставшего — руки по швам, подрожал неживыми глазными мешками:
