— Нет, о чем вы кричали?

— Он знает, о чем я кричу, потому что он знает, кто я, — на Велеса оскалился.

Тучный Велес, вынимая сигару, не видел его: только кресло; и воздух: над креслом; бесило, что он называет себя Эдуардом Мандро, — не Друа-Домардэном, хотя состав букв и количество их — одинаково; установили врачи: паралич; почва — сифилис; что же, — одних превращает болезнь эта — в Ману [125], других превращает — в «Мандро»!

И Мертетев взорвался; ладонь над щекою занес:

— Издеваетесь?

Пальцы, щипавшие воздух, не дернули уха; они заигра. ли в дрожалки; казалось, все вместе сорвутся и будут вы. крикивать хором багровые ужасы —

— в лондонский тон, в бронзу ламп, в жирандоли и в черно-лиловые шторы!

Один Непещевич никак не дрожал.

И Мертетев, отставши от уха, стыдясь, растирал о ладонь свой кулак:

— Сумасшедший вы есть: сифилитик несчастный!

«Несчастный» сказал, отвечая на жест заушения, а не на слова, внимая себе, как другому:

— Я правду сказал.

И казалось, что он подавился, схватившись за грудь, на суровое поле обой: с красным просверком; не понимал: коли пишут, что пулей убили, — зачем де-Лебрейль чемодан собирала на фронт?

— Чего медлите?

Спинами все повернулись и громко кричали о нем: точно то, что сидело и громко икало в рот Мирре Миррицкой, — . сидело, зашитое в куль.

— Невозможно ему в таком виде являться в курительную: его издали надо водить.

Он подшучивал:

— Я точно мамонт, показанный в дали времен!

Так кончалось общенье: с животным, растительным царствами; мир минеральный остался: железная проволока, гвозди, штопоры!

— В далях времен: с павианом мандр…

Руку отвел, — ту, которую Тертий на рот положил:

— Виноват: говорю, — с павианом мандрил.

Задышал (точно били), вперяясь в Велеса, который ведь был безоружен, — сутуло и тупо шарча, дуя губы сплошной шансонеткой, чтобы над оранжево-карим ковром, заглушающим шаг, на котором разляпана дикая, синяя, кляксина, и — с места сорваться в кровавый канкан!

Это чудище встало: и вышло с попышкою, их уведя за собой.

Есть в паноптикумах перед пыльною шторой доска: «Просят дам и детей не вводить»; но вы входите; и натыкаетесь на восковые, холодные куклы, одетые в пыль и протреп сюртуков, со вставными глазами; и — с идиотическими, удивленными, детски невинными, но бородатыми лицами, в галстухах, в черных жилетах, в очках, с обнаженной рукой или с пяткой, покрытой прыщами, гангренами, — сделанными

Телефонное ухо: с далекими центрами соединили его затрещало:

— Спасение есть!

Пустотряс: кто спасет?

Тук: турусы: — тарелки, плеск пяток; рассыпали пуговицы роговые; рога, шаг — спасителя — по коридору!

Он — выскочил.

Пуст коридор; но — два глаза в конце.

Свет?

Нет —

— глаз офицера высокого, с тонкою апоплексической шеей и с синим совсем сумасшедшим, от бешенства диким, лицом!

Офицер, захватясь за бородку, вперился в то место, которое стало «Мандро», как в тарантула скачущего, вызывающего в нас мгновенно же два рода чувств: прочь бежать, раздавить.

И услышалось издали, как клокотание тонкого горла, сжимаемого подлетевшею к горлу рукой.

И Мандро:

— Что вы так?

Никого!

Было: числясь Друа-Домардэном, уже отчислялся от всяких «друа» на Друа; и хотел сигануть через кресло — оранжево-пепельный фон, — как пожухлая шкура распластанного леопарда.

Хотел сигануть в темно-черные пятна на бронзовом темном, как шкура боа, — коридора какого-то; из глубины коридора хрипел синебакий; не горничная выбегала на зов и; и — когда это было? И — где?

И не вспомнилось.

Ассоциация вспомнилась; она бессмысленна: мелким петитом, без шпон, сочетание букв — «Интендант Тинтентант».

Водосточная крыса — в захлопе метается; случаи были, когда разрывалось крысиное сердце.

А дни проходили.

Закончено, разрешено: ликвидация органов; урегулирован этот вопрос, «пересчитаны» ребра; есть метка в жилете куда ставить дуло, когда они с «этим» приступят.

Готово!

И можно сидеть, опочивши от дел; сутки — ящики выпростанные — века; и четыре недели — три тысячи лет — с того мига, когда стал готов; а в желудочках мозга катались какие-то шарики воспоминаний (в обратном порядке); причины, как следствия, виделись роем возможностей; переживалися многие жизни в одной.

Малакаки, гречонок, — пред торчинской лужей помедлил, — скотину Мандро, его усыновившую, верно б не встретил: сидел бы под вывеской: «Губки»; на жизненной линии точки суть пересечения линий, которые все перемыслить — стать — декалионно-животым и декалионно-головым, разбухнувшим: в судьбу судеб!

И Друа-Домардэн, разнесенный на буквы, — «дээр», «уадэ», «оэма», «эрдеэн» — и Мандро, и Мордан, и Моран, и Роман; подуляции — Наполеона, бушмена, убийцы родителей, — Kappa; и — Марра!

Мандро — сумма всех воплотимых варьяций; он стал спекулянт.

— Вы артист спекуляций, — ему говорили.

Он мог бы сравняться с Рокфеллером; и среди русских дельцов пройтись поприщем слав; ноги быстро всучив в камергерские, белые брюки, сигал бы еще, чего доброго, он в золотой, оперенной едва, треуголке — семидесятипятилетней развалиной!

Зуд любопытства его, безыменку, в рои, безыменок, — увы, — засосал; рой в роях — гадил, резал, насиловал, падал — в одних роевых, становящихся, нигде не ставши: «кабы» да «как бы»; но «кабыба» такая — тоска.

Все рванулось в нем вдруг:

— Если б был!

О, он знает теперь, что звездило, откуда звездило: —

— из глаз и тогда понимавших его, не понявшего вовсе себя: —

— из глаз: дочери!

О, о, — что сделал с ней!

Она увидела — спрутище!

Переменить точку зрения ей; и — какая бы жизнь началась?

— О, верните ее! Дайте только возможность вернуться, — начать!

Дайте только возможность сказать:

— Я, Лизаша, теперь, неувиденное всею жизнью своей смертью увидел, чтоб жить!

Де-Лебрейль и Миррицкая, Мирра, однажды пошли посмотреть на него; в половине двенадцатого; он, белея глазами, теряясь сознаньем, сидел, отвалясь, точно камень.

И — он им сказал:

— Подойдите — не бойтесь меня; дайте выпить: я силы теряю.

Они же стояли, как мертвые; не подошли, потому что его как и не было: дергались губы одни.

И пошли к Непещевичу: посовещаться:

— Он просит воды; не послать ли за доктором?

— Только натерпитесь муки вы с ним, — Непещевич советовал, — лучше оставьте его.

В половине второго вскричал:

— Приближается.

Выкинулся в коридор.

И пустой коридор огласился, как рукоплесканием, шлепами ботиков под потолок, возвещающих —

— о прохожденьи вселенной сквозь место, где гибла другая вселенная: декалион лет назад!

Это в светлостеклянных, раздавшихся шире и выше пустых коридорах, с портала (парламента точно), под выгибом свода, между двух колонн облицованных —

— топал —

— профессор Коробкин —

— в облезлых, медвежьих мехах, наставляяся котиком, как клобуком, на Мандро, бросив руку вперед, —

— держа вспыхнувший диск в позе дискометателя: это был — отблеск!

Он шапку сорвал; и остался в своей седине, точно в шлеме гребнистом; рука показалась огромной, как хобот, в прорезе осолнечном; корпусом еле дотягиваясь до руки, он бежал за рукой бородой освещенной, как будто светильню держа и боясь ее выронить.

Бег этот, вляпанный в уши, — сотряс; и отпрянул Манд, ро, не узнавший профессора: — тот ведь был — темный двуглазый, с каштановою бородою, с налитыми лукавством щеками; а этот — седой и худой, с прощербленным лицом, перестроенным силой, переосвещенный; вишневого цвета вцарапанный в шрам; коленкоровочерный квадратец на глазике; — нос, окрыленный бровями, как кариатида, поддерживал крутой лоб, на котором морщины, схватясь, быстро сделали: — «же», «и», «з», «н»!