Кант серебряный и голубые рейтузы (корнет) и высокий худой офицер перетискивались меж шинелью из первого класса чрез третий; глядь — под сапогами лежит голова — носом, вмятым в подошву; на носе — каблук.

— Ездуневич, — задание ваше…

— Так точно!

— Собрать о бумагах: какие, где, сколько; составите списочек; обиняками — об этой Цецерке; вы служите штабу и русской общественности…

— Точно так!

— Не жандармам.

Щелк, дзан — перетиснулись через вагон: он — взорал

Смолкли.

Рассвет: под бережистой речкой, — костер; выше — травы ходили, гоня от фронтов свои дымы как полк за полком, на Москву — в безысходном позорище, а не в России, которая выплакала на юрах безысходное горе в бездомное поле.

Москва, —

— желтизна, оборжавившая за военные годы предметы, —

, — в окне, как в налете; тела, вскрики, ящики; перли; корнет Ездуневич, сщемленный шинелями, перепирал локотню; погон розовый, ражая рожа, наверное, правора, дергала: в пёры и в дёры.

— Гого!

— На побывку!

Худой офицер с синевой под глазами — высматривал.

— Штабс-капитан Сослепецкий?

— Так точно!

— Из Ставки?

— Так точно!

— Позвольте представиться: я — капитан Пшевжепанский.

И он подал руку.

— Вас ждет генерал-лейтенант Булдуков.

Пшевжепанский, блестя эксельбантом и цокая шпорой, вприпрыжку бежал кенгуровой походкою; красненький, с присморком, носик, и ротик, готовый всегда смехотнуть.

Сослепецкий за ним:

— Как с поездкой Друа-Домардэна на фронт?

— До известий от Фоша задерживается.

И ротик, готовый всегда смехотнуть, но и скорбно зажаться, — зажался.

Друа-Домардэн, публицист из Парижа, секретно поехал через Хапаранду — Москву в Могилев, но телефонограммой из Ставки поставились цели: под формой свидания с деятелями Земгора продлить пребыванье в Москве Домардэна.

Не знали, какая тут партия, сам Манасевич-Мануйлов иль сам Милюков.

Вышли.

Площадь — песоха; над ней — навевная, набежная пыль; выше — тучищ растреп в дико каменном небе.

Среди солдатни, отдававшей карболкою и формалином, которым воняли вокзалы московские, — штык: лесомыка какая-то драная чмыхала носом при нем; этим самым добром расползалась Россия во всех направленьях: не менее, чем миллионов семнадцать, такой приштыковины, съеденной вошью, полезло на все, — от Москвы до… не знаю чего.

Положение фронта менялось: попёром назад.

И отряды особые, поотловив дезертиров, тащили плошалый, козявочныи род; новодранцы седявые, злые, едва пузыри животов колтыхали на фронт, с сипотой козлоглася — про грыжи, трахомы, волчанки и черные тряпочки легкого.

Прокостыляла обрублина.

Еще протез было мало; шинельный рукав вырывался, на плечи зашлепанный, а вместо глаз — стекла черные: кашлем оплевывали; видно, — прямо из газовых волн; глаз — с подъедою.

Противогазовой маской наделась болезнь.

Сели в автомобиль.

Капитан Пшевжепанский давал объяснения:

— Невероятный скандал: «Пети Журналь», напечатавший «Ну сомм кокю» [26]Домардэна…

— Я знаю, — его перебил Сослепецкий, — ответ на «Гефангенер» [27]в «Франкфуртэр Цайтунг»…

— Не знаете: «Популо», после уже, фельетонами брякнуло «Дело Мандро», так что случай с профессором, исчезновенье Мандро и Цецерки-Пукиерки — кухня того же предателя: так-то!

— Предатель в Париже?

— Предатель в Москве.

— Как?

— Так.

— Две информации?

— Ваша?

— От доктора Нордена: из Хапаранды.

— Моя же, — «Пермйт-Оффис» [28]: Лондон.

Коляска: неслася испуганно — немощным, мнимоумершим, пергаментно-желтым лицом старикашки; то — миродержавные мощи сановника; и — унеслась в мнимый мир, где в паническом беге неслись пешеходы и где мимоезды пролеток метались в расставленных улицах.

— Дальше?

— Заметки в «Бэ-Цет», где указано: американский шпион Дюпердри продал краденое: в Вашингтон…

— И?

— Молчание прессы, по знаку руки, — недель пять.

— ?

— Вдруг — арест Дюпердри.

— Дуэль гадостей!

Палочка городового взвилась: —

грузно митрополичья карета проехала; высунулся на мгновенье белый клобук с бородою, седейшею, преосвященного: —

— света невзвидя, матерый, испуганный лапотник, шапки не сняв на распутинца, с матерней руганью —

— бросился прочь!

Палка городового упала: авто, фыркнув, ринулось:

— Дальше?

— Допрос Дюпердри, в результате которого — вслед за Друа-Домардэном, — секретнейшее: Домардэна в Москве задержать.

Так и ломит заборами ветер, летя на Москву; улизнул в переулок, сигать по дворам; вдруг по крыше лузнул; и, как ветром надутый картуз, переулок приплющился; ветер, махнувши Плющихой, ударился — в Брянский вокзал!

И туда же авто.

Адъютант Сослепецкий был зол: с Александровского, чорт, вокзала — на Брянский.

— Эй, где генерал Булдуков?

— А вон там!

На путях запасных, за кордоном, в парах, переблескивал поезд-игрушка, неделями пар разводя; за зеркальными стеклами щелкала белоголовая пробка; тут пил Булдуков с Бурдуруковым, при адъютанте, с певичкой, Азалией Пах, и с артисткою, Зоею Стрюти; Велес-Непещевич с портфелем при них состоял (для особых их поручений).

Из окон маячили тени.

Под окнами штык часового острился, — не выблеском стали, а — злым остроумьем; не бил барабан ходом маршевых рот; прапор — рапортовал: —

— Ветер захватытывал голос: едва долетало:

— Расправа!

— Расправа!

И — песня плескалася:

— Так, — процедил генерал Булдуков, — соберите вы там… — покряхтел он.

И — долгая пауза:

— Ну, и…

Тут сделавши пальцем — так, что-то глазенками тыкнулся в Велес-Непещевича.

— Ставке ответите.

Что отвечать-то?

Велес-Непещевич весьма выразительно гымкнул.

— Так точн… вышпревсходство!

Щелкнул шпорою, честь отдал: марш!

А Велес-Непещевич, который вернулся из Англии только что, взяв его под руку, с ним впечатленьем делясь, заводил его — взад и вперед.

— Объясняю им в Лондоне: «Не принимаю: негодные шины!» — «Нет, сер, — вы их примете!» — Шлю телеграмму: из Лондона в Питер; ответили: «Наши союзники: автомобильные шины — принять».

Где-то перецепляли вагоны, куда-то катя их; от фронта румынского несся, как вошью укушенный, поезд — с разбитыми стеклами: ором и дёром; обратно тащились вагоны, — до фронта, пути перекупорив; и по приказу начальника армии, номер такой, их валили с путей: под откос.