Сломался другою ногою под задом, вцепившися фалдами в пол: не профессор Коробкин, а злой, шестипалый тарантул, прыжками огромными прядавший, —
— около, —
— желтой и нервной осы, просадившей впустую от брюха оторванное — свое — жало!
Оса — домирала:
Отдельное, нервное, жало, без туловища быстрым сжимом: подергалось!
— Насмерть трамвай раздавил, говоря рационально, жену: тебе жалко?
Из красного лая — на кубовый сумрак:
— Допустим, — просумеречило.
— В мгновениях рвутся — аорты, артерии: ты, эгоист, — слез не льешь? Ты животное, как и баран, — жрешь баранину?
— Галиматейное!
— Не эксплоатируй, буржуй, класса «sapiens», орангутанга, которому сифилис ты прививал: ради целей научных, полезных одной разновидности, но не полезных другой; род же — общий-с!
И лбиною, точно булыжником яйца, — закокал по лбу он:
— Хозяйство планеты, — скудеет: и ты, социалист и хозяйственник, завтра подпишешься под зарезаньем рабочим рабочего в равносвободной планете, чтобы миллиарды рабочих дитенышей скудный последний кусочек не вырвали б у миллионов оставшихся: ради спасенья «homo».
— Негомкайте и не хватайтесь за этот вопрос! — пересчитывал крапы обой себе в руки сжимающий Тителев, — мы, социалисты, расширим хозяйство планеты: планетами же.
— Убывание скорости света — доказанный факт: убивает хозяйство созвездий — в пропорции геометрической
— Ты-то, — и Тителев свесил с колена носок, — разогреешь созвездия?
— Да-с!
— Чем?
— Любовью.
— Пустой парадокс!
Никанор с Серафимой, не смея приблизиться ближе, шептались: случилось или не случилось ужасное что-то между — сумасшедшими?
Что перед ними разыгрывалось? Пререкание дружеское с очень жуткими шутками и реквизитами страшных гримас?
Или тут — нарушение всех человеческих и нарицаемых бытов в едва ли понятные, ненарицаемые: в насекомьи!
— Мне боязно!
Синяя птица
— Вопрос не во мне-с: согреваю вселенную я или — нет; она ухает смертоубийствами солнц; чтобы их отогреть, надо броситься к атому и к овладенью теплом, скрытым в нем; а не строить убийства из планов, весьма справедливых; я грею вселенную — сопротивлением; в этот момент…
Он себя ощущал на крутейшей дуге — у прокола последнего атома: атом коснеющий — вот он —
— проколет —
— теплом!
Глазик, —
— точка, ничто, —
— целясь в точку невидимую, прорешая вопрос, раз решенный, расширился в диск световой, превращающий в пламя пожара — вселенную!
— Вот-с!
И конвертец с открытием вынув, пощелкавши пальцем в него, он его — изорвал и осыпал из стула прыжком сиганувшего Тителева дождем мелких лоскутиков:
— Он — сумасшедший!
Все — бросились; и, захвативши за руки, куда-то вели; он же руки руками отвел; его белые брови, ударясь в межглазье, как молнию высекли молния врезалась в перья обойного фона, златистые, с просверком —
— темно-вишневых, кометных хвостов!
Не увидел, как Тителев, в ноги себе подпираясь руками, почти бородой лег на пол, точно кланяясь в ноги: лоскутикам.
— Не сотворите кумира!
Увидел; и — ахнул он: —
— старый товарищ, идеями прядающий,
точно бог, —
— не во имя свое,
а во
имя идей, —
— с громким мыком заползал перед сапогом, над надорванным желтым клочком.
И профессор Иван, свою бороду вздернув и руки сложивши под ней, озарился теплейшею мыслью — поднять его на ноги; и Серафима ловила пролет звуков мысли, как птицы, — из глаз его:
— Брат, — успокойтеся!
И руку свою положив на упавшего брата с улыбкой седою, но хитрою, пророкотал:
— Старый мир, — успокойся, — стоит у последней черты: мы бросаем игру.
И он выбросил руку, как с пальмовой ветвью, чтоб… жилы не лопнули: — как посинели, надулись они!
— Принцип — здесь, — показал на межглазье.
— Не здесь, — показал на клочки.
— Здесь — превратности смысла: открылась ошибка, пропущенная в вычислениях, — мне…
— Как? — куснулся зубами, ногами разъехавшись, — брат.
— Как? — оскалился Тителев.
А Серафима, поймав эту птицу —
— мысль синюю, —
не удивлялась,
Цветясь, точно роза.
— Ты… ты… издеваешься?
Он поглядел утомленным лицом и заплатой над выжженным глазом, сжав пальцы в томлении:
— Мне ль издеваться, когда, — и заплату он. снял, и громным, кровавым изъятием глаза их всех оглядевши, — заплату надел.
И к окну подошел; и разглядывал звезды.
И Тителев, медленно вставши с колен и листки уронивши в плевательницу с оскорбительной горечью, — в угол пошел:
— Э… да что!
И спиною подставленной трясся.
Его тюбетеечка плакала блесками, точно слезиночек; в спину ему из-за карего глаза топазом прорезался —
— детский, беспомощный, синий —
— глазище!
— Ты, — рявкало, — ты ведь женат?
— Недостойный вопрос!
И пошел через красные крапы из кубовых сумерок к креслу, оскалясь, как тигр:
— А-дд-да…
В кресло упал; волосатый запрыгал кадык:
— Я — женат.
В окна черные скалился.
Рок: порог
Ночь, уронивши на дворик две черных руки и звездой переливною капнув над крышей, сжимала в объятиях домик, как мать колыбель, и глазами, алмазно и влажно сиявшими, жадно глядела из синих морозов в цветистую комнату.
Точно фонарики: —
— ситцевые маргаритки, азалии, звезды и синие дрызги зигзагов!
Казалось: —
— огромная, черная женщина, павши на землю, сейчас распрямится, — и — перерезая вселенную, руки свои заломивши и бережно сняв этот домик со снега, как чашу с сияющей ценностью, черною орбитою в дали кубовые, руки кубовые окуная в созвездия, —
— Льва,
— Леонид,
— Лиры,
— Лебедя —
— перенесет!
Но не Лебедь, не Лира, не Дева, не ночь припадала к окошку —
— Леоночка!
В черном окне, плавя льдинки, она прилипала и лобиком, и десятью замерзавшими пальчиками к ясным лилиям стекол.
Казалось, — летела, бежала: скорее, — скорее, —
— скорее — на жесткие стекла.
Так — птица: увидев маяк, на него, как на солнце, бросается; птица бросается в смерть.
И ей смерть: видеть, —
— как —
— из-за ситцевых звезд краснопалого кресла старик одноглазый малютке, милеющей личиком, с искрами солнечно-розовых прядок, — приносит свой глаз; а малютка — в сиреневой шапочке, ручками веер раскрывши, как райская птица — на дереве жизни — качается!
— Нет!
И — отдернулась.
* * *
Этот ребенок седой — ей давно дорогой, потому что в утопиях, ею растимых, есть корень, ей в душу вцепившийся: за руку взяв старика одноглазого, в вывизги рыва планеты швыряемой, под колесом Зодиака по жизни вести, чтоб вину дорогого, родного, другого, как долг, — пронести!
Пусть несбыточно ей это все; «этим всем» Серафима явилась, ей путь пересекши: ее ревновала, почти ненавидела.
Смерть: преступить порог дома: —
— порог —
— ее рок!
Шарки: шаг пешехода —
на Козиев Третий!
Как шамканье страшных старух…
* * *
Успокойся, душа моя, что тебя нет в том, чего тоже нет, что за гущей деревьев, чуть тронутых инеем, шаркает шаг пешехода на Козиев Третий, что ветер из высей отчесывает от деревьев взвив инеев, —
— что —
— с бесполезной жестокостью больно катаемое
и усталое сердце —
— разрывчато бьется.
Ты ищешь чего же, душа моя, и ты чего надрываешься?
* * *
— Ты — чего топчешься? Шла бы.
Икавшев тулупом дохнул за спиной.
Вот — Мардарий фонариком из ледника зазвездел; и — погас вдоль заборов: ждут обыска.
Ей ли, порочной преступнице, — переступить порог: рок!
Разговором подергались
Чтобы нарушить молчание, тягостное, Никанор стакан с чаем — холодным, прокисшим, лимонным, — вдруг выбросил вверх:
