— Шесть: «Титисит упа» — зулус говорит, — и вознес разрезалку в окошко, под звезды он. — Значит: взять палец большой руки, левой-с, когда пересчитана правая-с!
Так это выревнул, что таракан, крошки евший, — фрр: в угол!
Все — в смех.
Серафима Сергевна сидела с расплавленным личиком: в розовом жаре своем.
Николай Галзаков подмигнул:
— Не нарадуешься: голова отрастает!
Профессор же пил с наслаждением чай; он подставил стакан:
— Еще, Наденька!
— Я — Серафима Сергевна.
— А?
И — почесался за ухом: когда он, бывало, работу откладывал, то — шел он к Наденьке: броситься словом!
Матвей Несотвеев шептал Серафиме:
— Как мать и как дочь ему будете!
— Значит — близнята, — решил Николай Галзаков, опрокинув на блюдце стакан.
Значит: —
— Лир —
— и Корделия!
Как Микель-Анджело…
Кэли, Лагранж и Кронекер, как тени родные, ходили за ним по пятам; эти образы он переделывал в факт юбилея, в плод жизни; неважно, с кем прожил ее: с Василисою иль с Серафимою…
Ночь исчезает на ночи, в которой сияет звезда; он звезду увидал в месте ока — затопами света: не свечку, которой жгли око; он, в звездное пламя взвитой, прядал пульсами жизни; на рану — на красную яму, — надели заплату «о н и»: не на жизнь!
Она — фейерверк!
Абелю, тени родной, лоб подняв на пустое пространство, твердил:
Исчисление Лейбница съел инженер!
И — в пустое пространство твердил:
— Социология, — вывод теории чисел!
А лоб, точно море, в пустое пространство свою уронивши волну, прояснялся:
Закон социального такта найдет выраженье в фигурном комплексе.
И — к Софу су Ли, —
— к этажерке:
— Мой батюшка, числа — комплексы живой социальной варьяции!
Так убеждал этажерку он: Софуса Ли.
Пифагора связав с Гераклитом, биение опухолей — на носу, на губе, на лопатке, в глазу — пережил сочетанием, переложением чисел, — не крови; кривые фигур представ-дял — перебегами с места на место: людей.
Игру выдумал.
— Будете «а»… — точно пулей сражал Пертопаткина.
— Стало быть… — оком наяривал дроби.
— Вы станьте сюда вот.
И оком толкал:
— Не туда-с!
— Ну, вы будете — «бе», — разрезалкой ловил Панту-кана.
— И, стало быть… — бил разрезалкой в плечо.
— Вы параболу справа налево опишете… — и разрезалкой параболу справа налево описывал.
— А Пертопаткин параболу слева направо опишет… — параболу слева направо описывал он.
Завернувши ноздрю, доставал свой платок: отчихнуть; носом — в небо: поднюхивал формулу.
— Ну-с, а теперь, — пальцы прятал под бороду; и их разбрызгивал в воздух из-под бороды:
— Разбегайтесь! —
— Из «бе-це-а» —
— в «а-бе-це»!
И Пертопаткин ему:
— Мы играем, как в шахматы!
— Это же-с шахматы нашего века… А в Индии в шахматы, — ну-те, — играли людьми: не фигурами; ставились воины; и — выводились слоны.
Параноик, дразнило, — ему из кустов:
— Каппкин сын это выдумал!
— Справьтесь в истории шахмат, — профессор в ответ.
И Пэпэш-Довлиаш с наслажденьем чудачества эти подчеркивал:
— Видите?
Видела: силится всем доказать, что профессор Коробкин — дурак; демонстрировал Тер-Препопанцу (я — что-де: оставим!):
— Вы видите сами!
Орлиная, цепкая лапа, схватившая курицу: курица в воздухе бьется; и — видит: из неба, из синего, злой и заостренный клюв к ней припал!
Умоляла его Серафима.
— Профессор, — сдержитесь.
Переорьентировать всю биографию (детство, Кавказ, надзирателя, годы учебы, женитьбы) — не просто; и так он с усилием сдерживал мысль, чтоб в нее контрабанда не влезла.
Себе объяснял, как попал в этот дом (знал, — в лечебнице, болен): его шибануло оглоблею до сотрясения мозга.
* * *
— Я все вот стараюсь понять его жизнь и ему показать: на картинках, — пыталась другим объяснить Серафима Сергевна. — Я их подбираю со смыслом; и этим подбором стараюсь помочь ему память о прошлом сложить; его бред — переводы действительно бывшего на язык образов, очень болезненных; образами излечить надо образы; вправить фантазию в факт.
Приносила альбом; и — подобранные мастера Возрожденья прошли: роем образов:
— Это — Карпаччио.
— Это — Мазаччио.
— Вот — Рафаэль, Микель-Анджело.
Точно родною дорогою от Рафаэля к Рембрандту вела, совершая в нем роды: —
— из фабул страдания вырос осмысленный облагороженный образ увенчанной жизни!
И над Микель-Анджело плакал он:
— Вот: человек.
И увидел: глаза ее, золотом слез овлажненные, — голубенели звездою.
— Вы поняли?
Глазом, открытою раною, видел он
Свет — ясно желт: канареечен; серая, каре-кофейная — тень;. только дальних домов ярко-желтые призраки нежно чистееют: медовыми окнами; встал из-за рденья деревьев профессор Иван, жмуря глаз, как от солнца.
То было тому назад — год.
С Серафимой глядели: как смуглыми скулами пучилось с лавочки оцепенелое тело в шинели, склоняясь на озолоченный костыль, сжатый в пальцах; серели: щетина и щеки; и врезались: лоб костяной, в синих жилах, невидящий глаз, застеклелый, как от судака.
И костыль, —
— золотой от луча!
Пятна ржавые ярких расхлестанных листьев качались перед обескровленно мертвым.
Профессор Иван — с глазом, точно с открытою раной, стоял, опустивши главу, точно гостя высокого встретил; себе самому, как другому, внимал.
И ему Серафима:
— Смотрите-ка… С прифронтовой полосы; его мучили, били, едва ли не повесили; он обвинен в шпионаже!
— Невинно…
— Хампауэр, Иван.
Два Ивана!
Вдруг —
— трупы не плачут: —
— из белого из остеклелого глаза слеза, — человеческая, — в оке, видит он, виснет, отблещивая стекленеющим перлом: в перловые росы.
Слезе поклонился профессор Иван, потому что страданьем, как палкой, ударило; это — страданье Ивана Хампауэра, а не его!
Понял: совесть сознания — повесть страдания.
Томочка-песик
Однажды, полгода назад, кто-то в двери усиленно стал колотиться; профессор уставился с громким:
— Войдите!
Влетел —
— Никанор!
С независимым видом, как будто расстались вчера лишь, моргал перед братом он, ногу отставив, — таким гогольком:
— Здравствуй, брат!
И стремительно выпала из задрожавшего пальца очковая спица, чесавшая ухо профессора: брат, как на нос, ему сел.
Носы вытянув, стойку они подержали, как псы под забором (ногой — на забор); брат, Иван, приседал Никанору под нос и заглядывал глазками в глазки:
— Ты, — ясное дело?
Зашаркал с попышкой.
— Как видишь, — руками в карманы отчаянно всучивался Никанор.
Что же дальше?
Формальности: чмокнулись.
* * *
Брат, Никанор, называл, как и прежде, его:
— Брат, Иван!
Брат, Иван, с «Никанорушка» шаркал вокруг Никанора, бросая глазочек, как мячик, мальчишкой метаемый под колоколенный шпиц; Никанор же, пофыркивая на Ивана, на брата, глядел сверху вниз, как и прежде, когда брат обшил его: фрак ему сшил, шапоклак подарил.
С головы до пяты, до последней сорочки обшил, начиная с енотовой шубы, в которую брат, Никанор, исчезал; это было лет двадцать назад; Никанор государственное испытание сдал: в Петербурге.
Оказия: шуба исчезла, а брат, Никанор, голышом появился в Москве из Серепты, куда он заехал случайно.
Багаж стибрил жулик; но — брату — ни слова:
— Пустяк-с!
— Так себе!
— Предрассудок!
Хотя бы спасибо!
Ходил легкомысленно лето и зиму в тряпчоночке (плед полосатый), швыряя ее независимо в руки почтенных швейцаров гимназии, где стал служить.
* * *
И теперь прилетел независимо он.
— Как ты тут?
Будто не было черной заплаты, кровавого шрама, седин; брат, Иван, завернувши ноздрю, ею чмыхал:
