Соловьев, Розанов, их статьи и статьи о них, занимавшие интеллигентное общество, учение самого Толстого, о наиболее точном и доступном изложении которого он заботится (не исключено также обычное стремление Льва Николаевича обратить собеседника из «петербургской веры» в «христианскую») — все это, как и вопросы искусства, могло обсуждаться в разговорах Толстого и Ярошенко.

27 апреля датированы два больших письма Толстого — воронежским эсперантистам и немецкому экономисту Бернгарду Эйленштейну; 28-м датированы еще пять писем. 28 апреля работа над портретом была особенно напряженной — последний день пребывания Толстого в Москве. Сеанс в этот день, видимо, оказался длительным, и Толстой, сидя перед художником, диктовал письма. «Пишу не своей рукой и не потому, что болен, а пользуюсь временем, с меня пишут портрет, а я диктую Павлу Ивановичу» (то есть Бирюкову), — сообщал он в письме к воронежскому знакомому Русанову. На другом письме Бирюков сам пометил: «Письмо это я писал под диктовку Льва Николаевича, с которого в это время писал портрет художник Ярошенко».

Мысли писем, произносимых вслух, также могли оказаться темами бесед Толстого и Ярошенко: «всенародный язык» и необходимость взаимопонимания между людьми (письмо эсперантистам); земельный вопрос — «исключительное право на землю людей, не работающих на ней и лишающих доступа к ней сотни и тысячи бедствующих семей, есть дело прямо столь же злое и подлое, как обладание рабами» (письмо экономисту Б. Эйленштейну); решающая роль личного примера жизни воспитателя в воспитании детей (письмо Федору Алексеевичу Желтову, крестьянину, автору очерков и рассказов); поиски сильнейшего средства воздействия на людей — тема, прямо относящаяся и к искусству, — «для того, чтобы мысли сильно воздействовали на людей, нужно, чтобы они представлялись или в том необработанном первом виде, или выражении, в котором они представляются тому, в душе которого они возникают, или в самом строго и трудолюбиво обработанном виде, до которого мы в состоянии довести их» (письмо Николаю Лукичу Озмидову, знакомому Толстого, разделявшему его взгляды)…

В эти дни Толстой ищет возможности напечатания недавно завершенной антивоенной статьи «Тулон» (в окончательном виде озаглавленной «Христианство и патриотизм»). Статья написана в связи с шумихой, поднятой вокруг пребывания русской эскадры в Тулоне и заключения военной конвенции между Россией и Францией. Толстой доказывал «безумие милитаризма» и гонки вооружений, утверждал, что военные приготовления правительств противостоят интересам большинства людей на земле. Он читал статью знакомым, желая узнать их впечатление. Легко допустить, что появившийся в доме Ярошенко, один из любимых художников и к тому же военный человек (в ту пору уже генерал в отставке), оказался в числе первых слушателей статьи.

…Невозможно воспроизвести беседы Толстого и Ярошенко, но темы их бесед позволительно предположить. Привлекает внимание итоговая запись, сделанная Толстым в дневнике тотчас по приезде в Ясную Поляну: с Ярошенко «приятно сблизился».

28 апреля Ярошенко пришел на вокзал провожать Толстого в Ясную Поляну.

«Приятное сближение» Толстого и Ярошенко продолжалось и впоследствии, не реализуясь, правда, ни в новых портретах, ни даже в письмах.

В декабре 1897 года Ярошенко сообщает Черткову, что, возвращаясь из Кисловодска, по болезни «не остановился в Москве, как это всегда прежде делал, и не был у Льва Николаевича, которого как раз около того времени ждали в Москву, так как Татьяна и Мария Львовны должны были вернуться из Крыма» — осведомленность, свидетельствующая об известной близости, о возможных личных общениях.

Достоверно известно об их встречах в Петербурге — в феврале 1897 года. Толстой приехал туда, чтобы проститься с Чертковым, высылаемым из пределов Российской империи за опубликование воззвания в защиту духоборов.

7 февраля, в день приезда, Толстой отправился на Сергиевскую, к Ярошенко. Этот факт трудно переоценить. Он равно говорит и о тяготении Толстого к Ярошенко и о каких-то не оставивших «материальных» следов отношениях, установившихся между ними.

Передвижники в ту пору готовились к своей Двадцать пятой выставке. В мастерской у Ярошенко стояла на мольберте близкая к завершению картина «Иуда» — такая тема не могла не заинтересовать Толстого. Ему также должны были показаться любопытными многочисленные этюды, пейзажные и портретные, привезенные Ярошенко из путешествия по Ближнему Востоку. Этюды запечатлели места, где, согласно Евангелию, жил и проповедовал Христос, лица людей, там обитающих.

9 февраля Ярошенко снова увиделся с Толстым в доме Чертковых: там собрались друзья хозяев и почитатели Толстого — все, кто хотел проститься с отъезжающими. Ярошенко пришел раньше других: Анна Константиновна, его «курсистка», была нездорова, и он до появления гостей сидел у нее в комнате.

12 февраля на Николаевском вокзале собралась огромная толпа, чтобы проводить Толстого. Когда Толстой появился на платформе, ему устроили овацию. Знакомые и незнакомые люди подходили к писателю, прощались с ним, пожимали ему руку, выкрикивали добрые пожелания. Трудно допустить, что Ярошенко не был на вокзале.

Скорее всего, это была его последняя встреча с Толстым.

Осенью 1897 года художник, как явствует из приведенного его письма к Черткову в Лондон, по болезни не сумел навестить Толстого, а в июле следующего, 1898 года Мария Павловна отправила Толстым подробное описание смерти Николая Александровича и фотографию его, мертвого, — тоже знак известной близости.

Еще полгода спустя Толстой побывал на посмертной выставке Ярошенко.

Печальная слава неудачного прочно закрепилась за написанным Ярошенко портретом Л. Н. Толстого с того дня, когда он впервые предстал перед зрителями на Передвижной выставке 1895 года.

«Ничего от великого писателя и моралиста», — укорял художника один из рецензентов и указывал причину «неудачи»: «реализм в приемах». В этом суждении — немалая доля истины, хотя общая отрицательная оценка спорна.

Лев Николаевич Толстой на ярошенковском холсте — действительно не «великий» в том расхожем представлении, какое часто связывается с этим определением; и виноват в этом действительно «реализм в приемах».

В хоре критиков, по большей части не принявших портрета, резким диссонансом прозвучал голос защитника Ярошенко, публициста Богдановича: портрет Толстого, написанный Ярошенко, «из всех изображений знаменитого писателя едва ли не самый лучший, хотя при первом на него взгляде вы испытываете некоторое разочарование, — утверждал Богданович. — Перед нами не тот Лев Николаевич Толстой, каким мы его себе представляем. Художник не идеализировал и, по отзыву лиц, видевших графа, достиг поразительного сходства. Пред вами сильный, здоровый старик, с проницательными глазами, в которых искрятся ум и затаенная ирония. Это не библейский пророк, а то, что называется, „человек себе на уме“»… Здесь спорны частные суждения, но есть правда общей оценки.

Портрет действительно прежде всего потому и не понравился, что на первом впечатлении сразу сказывалось разочарование: не тот Лев Николаевич, каким зрители его себе представляли и — что не менее важно — каким хотели его себе представлять.

В самом деле, ничего от великого писателя, моралиста, ничего от пророка, учителя, классика — старый, усталый человек, довольно измученный жизненными обстоятельствами, умудренный жизнью, но не нашедший мира ни в мире, ни в собственной душе, не успокоенный, не смиренный знанием, огорченный и неудовлетворенный тем, что творится вокруг, человек, вопреки общему мнению, не нашедший ответа на главные вопросы, бесконечно задаваемые жизнью. Толстой, написанный с уважением, но без преклонения перед «пророком» и «учителем». В великом писателе и моралисте Толстом художник подчеркивал черты общечеловеческие; образ несколько снижается до «нас с тобой». Возможно, в портрете обнаружилось и жившее в художнике ощущение ограниченности, незавершенности нравственных исканий Толстого, его проповеди, возможно, выказалось также впечатление от Толстого как от трезвого реалиста-писателя и столь же трезвого реалиста-человека, а не как от познавшего благодать учителя жизни и поднявшегося высоко над простыми людьми пророка, но, возможно, в портрете выявилось и неосознанное стремление сказать, что вот этот обыкновенный человек, как «мы с тобой», — и есть Лев Николаевич Толстой.