Много лет назад, когда Семен Степанович Гейченко вводил эти праздники в обиход, мысль его сама по себе была простой: привлечь как можно более широкий круг деятелей культуры, литературы и искусства к жизни заповедника, привлечь настолько тесно, чтобы они приросли к нему душой. И теперь сотни две приглашений он пашет сам и зовет людей известных, уважаемых, с которыми связан многолетними профессиональными отношениями. Это и Ираклий Андроников, и академик Михаил Алексеев, и поэт Михаил Дудин, и певец Иван Козловский, и художники Андрей Мыльников, Василий Звонцов, Алексей Соколов.
А дело-то оказалось и впрямь полезным, традиция — живучей и весьма восприимчивой. Не только знаменитости, но и ученые-пушкинисты, литературоведы, критики, писатели, художники-иллюстраторы, фотомастера из Москвы, Ленинграда, Киева, Риги, Таллина едут на эти праздники охотно, участвуют в научных конференциях, выступают с докладами, дискутируют, показывают новые фотоработы, графику, живопись. А с годами действительно привязываются к пушкинским местам, становясь неистовыми ревнителями, друзьями заповедника, искренними и преданными. И все работающие в Михайловском постоянно ощущают освежающую струю новых мыслей и веяний, связанных с пушкинской лирикой, жизнью, творчеством. Оттого и сама научная работа здесь имеет уровень высокий, в ней нет и налета провинциализма. Во всем видна осведомленность, широта знаний, смелость мысли, глубина и трепетное отношение к поэзии Пушкина.
В отличие от февральского и августовского праздник июньский шумный, многолюдный. Случается, что тысяч до ста собирает он на «поэтической поляне» в Михайловском. Да и «придуман» он не Гейченко, а окрестными крестьянами, собравшимися здесь в столетнюю годовщину поэта.
Простые люди, «на слух» из уст в уста передававшее стихи и песни Пушкина, обрадованные вестью о дозволенном поминании поэта, отложили свои тяжкие заботы о хлебе насущном и под, малиновый гул святогорских колоколов майским утром 1899 года хлынули в Михайловское. И любовью своей к Пушкину немало напугали господ, оторопело смотревших на величаво-скорбные лица крестьян.
Веселый июньский день пушкинской поэзии вернулся на михайловские поляны Всесоюзным праздником поэзии. Пушкинские дни стали значительным событием во всей нашей духовной жизни и своеобразной народной приметой начала летней поры в российской средней полосе, как полный светодень, как тополиный пух, как мягкая теплая ночь, прогретая июньским солнцем. Своим поэтическим слиянием с природой, когда одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса, эти Пушкинские дни особенно дороги нам, милы душе нашей…
Казалось бы, нехитрое дело вернулось в жизнь, а не заметив того, мы с июньскими днями, несомненно, открыли новые душевные начала в поэзии Пушкина. Они обновили наше восприятие, чувства, обогатили нас.
Михайловские праздники — февральский, июньский, августовский — у всех на виду. Они самая что ни на есть живая жизнь, открытая телекамерами для миллионов людей. Известных поэтов, писателей, приезжающих на Пушкинские торжества, смотрит и слушает вся страна. Только вот зачинщика-то всего этого почти никогда в кадре телекамер не видно… Он держится в сторонке. Ему бы катился праздник, яркий, вдохновенный, и шумела бы празднично, ярмарочно, как мечтал когда-то Пушкин, народная толпа, возбужденная словом пиитов…
И, как всегда, как каждый год, когда отшумит праздник, разъедутся гости, разойдется по селам народ, в заповедник вернется повседневная, будничная жизнь с ворохом всяких мелочей и нужд. И вернется к Семену Степановичу главная его забота: чтоб каждому человеку, который придет сюда завтра, послезавтра, каждому из целого миллиона ежегодных посетителей заповедника было интересно, полезно и благодатно провести здесь несколько часов. И редко кто из этих посетителей, за большим и случайным исключением, лично встретит нынче знаменитого директора…
Однако все, что увидит и услышит пушкинский доброхот, прошло через руки, сердце, ум Семена Степановича, все, вплоть до того, в каком месте, с какими поэтическими строчками поставлена доска (а их, кстати, сотни на территории заповедника), где какая скамейка, где какой камень положен как добрый знак нескучной дороги.
В этой невидной, нелегкой жизни музейного работника, по-моему, и состоит главное дело Семена Степановича Гейченко. В повседневности творит его талант, раскрывается его мастерство и великое умение.
И мне очень хочется, чтоб как можно больше людей коснулось его мягкого дара пробуждать в нас любовь к поэзии Пушкина, пробуждать без томления и усталости, пробуждать во всех без исключения, кто нашел дорогу в Пушкинский заповедник.
…Семен Степанович приехал в Михайловское ранней весной сорок пятого года, еще до Победы, приехал по просьбе тогдашнего президента Академии наук СССР С. И. Вавилова, который был намерен возложить на его плечи восстановление пушкинской обители. Фашисты разорили усадьбу поэта, сожгли и повырубили михайловские леса, оставив после себя мертвую, обезображенную землю, черную от огня и копоти.
Эти первые дни и месяцы работы в Михайловском Семен Степанович вспоминает часто и охотно. И в наших разговорах с ним не бывает, чтоб мы не помянули весну сорок пятого. Может, оттого, что время это было для него нелегкое, тяжкое, опасное, а может, оттого, что именно тогда, весной сорок пятого года, в имени Пушкина открылось перед ним что-то такое, что перевернуло всю его жизнь. Он еще не сознавал четко, что это было. Но именно тогда он заболел душой-..
Фашисты, отступая, оставили заповедник заминированным. Почти пять лет освобождали саперы от мин уже освобожденную землю, только в Святогорском монастыре было извлечено около четырех тысяч вражеских мин. И работать в заповеднике приходилось зачастую на свой страх и риск. Бывало, что и люди гибли…
«Но как только саперы расчистили первые дорожки, — вспоминает Семен Степанович, — неожиданно в Михайловское хлынули жители окрестных деревень. Они предлагали свои услуги, готовы были помочь в любой работе. Это люди, у которых чаще всего не было даже собственного крова, многие деревни в округе фашисты сожгли… Такая любовь к Пушкину меня обрадовала, и я, сказать по правде, с легкой душой подумал о будущем.
…В ту пору шло к нам и много солдат. Чаще они проезжали не вдалеке от этих мест на передовую… И, наверное, не все из них — и солдат и крестьян — были хорошо знакомы с поэзией Пушкина. Они знали имя его, возможно, что-то на слух помнили из его стихов, передаваемых народом из поколения в поколение, слышали о громкой славе самого великого из русских стихотворцев. Но этого было вполне достаточно, чтоб по сердцу, с общего согласия, они свернули с военного тракта и накоротке оглядели разоренный дом, усадьбу, поклонились праху поэта и пошли дальше на фронт, под Кенигсберг, Варшаву, Берлин… И может быть, для многих из них эта встреча с поэтом, полная светлой грусти, тихой печали, была первой и последней… Но, наблюдая за ними, я чувствовал, что в эти короткие минуты люди словно рождались заново, столь обостренно чутким было их сердце и особо памятливым ко всему, что составляло честь и славу Отечества. В эти минуты Пушкин был не только дорог и близок им, он был и понятен… Вот когда я всерьез задумался о редкой судьбе Пушкина, об особом предназначении его. Я представил себе, какой же целительной, духовно созидающей является его поэзия, если самые простые люди шли к нему на поклон как к светлому образу родной земли… Меня захватила радостная, теплая моей душе мысль усилить этот образ, образ Родины, образ земли и природы русской, воспетой поэтом, чтоб год от года рос людской поток в заповедные пушкинские места и уносил вместе с пушкинским духом великую мысль о Родине, о любви к ней…»
И если теперь окинуть взглядом все эти сорок лет, прожитые Семеном Степановичем в Михайловском, то, несомненно, ему удалось создать этот образ. Хотя все, конечно, пришло совсем не сразу…
