Благодаря этим превращениям и минимуму удачи я добрался до конечной остановки. Оттуда мне надо было на расстоянии двадцати-тридцати метров следовать за Антеком, который приехал на том же трамвае и сошел раньше. Все шло хорошо, вот только, к моему ужасу, он снова вывел меня из пригородного поселка в близлежащий лес и продолжал идти по нему все дальше, меняя направление. Он больше не мог ограбить меня, так как знал, что у меня больше ничего не было. Хотел ли он меня убить? От него можно было этого ожидать. Но зачем? Вскоре Антек сменил направление и через луга и поля снова привел меня в поселок к одинокому домику. Хотя его и построили незадолго до Второй мировой войны, в нем не было ни ванной, ни туалета. Приходилось довольствоваться водопроводом в кухне, который работал далеко не всегда, и выгребной ямой. Долгий окольный путь, нагнавший на меня страху, Антек счел необходимым, чтобы увериться, что за нами никто не идет, никто не следит.
Меня поразил вид того, кто с любопытством дожидался нас. Старший брат Антека, низкорослый человек, оказался личностью совсем другого склада. В его лице не было ничего жестокого или угрожающего, напротив, он, Болек, казался солидным и симпатичным, он приветствовал меня вежливо и дружески. Без долгих разговоров он предложил мне стаканчик водки, от которого так и не удалось отказаться, хотя меня куда больше устроил бы кусок хлеба.
Болек работал наборщиком, у него был особенно красивый почерк, и, что редко встречалось тогда в Польше среди простых людей, он писал абсолютно без ошибок. Хотя я никогда не видел его с книгой, он был образованным рабочим. Понятно, что во время войны Болек оказался одним из бесчисленных безработных. В генерал-губернаторстве практически не было работавших типографий.
Рыжеволосая, крепкая и довольно пышная жена Болека, его ровесница, должно быть, была в молодости красивой. В молодости? Ей было не более 37 лет, но она производила впечатление неухоженной и тронутой временем. К моему удивлению, она могла бегло читать и, в отличие от мужа, читала и книги, но только бульварные романы. Писать она вообще не умела, трудности возникали даже при необходимости подписаться. Правда, в тогдашней Польше это было не столь уж необычно.
Мы не проговорили и четверти часа, как он ошеломил меня совсем простыми словами, произнесенными без какой бы то ни было подчеркнутости: «Вам было бы не худо здесь у нас пережить эту ужасную войну». Он сказал это в июне 1943 года, и именно так и произошло. В этом убогом домишке мы пережили немецкую оккупацию, здесь наши жизни спасли наборщик Болек и его жена Геня.
Наши жизни? Сначала я был там один, но карьера Тоси в качестве служанки оказалась не особенно успешной. Родители уделяли ее воспитанию много внимания, и она училась многому: игре на фортепиано, английскому, французскому и, конечно, немецкому. Но она не научилась гладить или чистить картошку и овощи. Так что неудивительно, что ее несколько раз увольняли с разных мест. Наконец Тося нашла очень хорошее место. Но как-то раз, оставшись одна в квартире своего работодателя, она не смогла противостоять искушению, села за фортепьяно и заиграла вальс Шопена. Хозяйка, вернувшаяся домой раньше времени, хотя и питала слабость к Шопену, но ни разу не видела служанку, которая играла бы его музыку. Она не сомневалась, что новая служанка — еврейка и никто иная. Так окончилась профессиональная карьера Тоси в оккупированной Варшаве. Ее поддельные документы оказались непригодными, и, совершенно не колеблясь, она через несколько часов добралась до жилища Болека.
Днем мы скрывались в погребе, яме или на чердаке, а ночью работали для Болека. Используя самые примитивные орудия труда, мы изготовляли сигареты — тысячи и десятки тысяч сигарет. Он продавал их, но извлекал лишь незначительную прибыль, так что жили Болек с его семьей в бедности. Наша же бедность оказалась куда тяжелее — мы просто голодали. Мы думали вполне серьезно, что заключенным концлагерей по крайней мере в одном отношении приходилось лучше, чем нам. Они ежедневно получали суп, а мы, когда нужда совсем уж крепко брала за горло, часто были вынуждены ждать до вечера, чтобы получить что-то поесть, и иногда это оказывалась только пара морковок. Но ужаснее голода оказывался страх смерти, который превосходило разве что постоянное унижение.
При всей ничтожности заработка денег должно было хватать для одной цели: Болек и дня не мог прожить без алкоголя. Я часто видел его хотя и навеселе, но ни разу — пьяным. Мы никогда не опасались, что он может проболтаться и тем подвергнуть нас опасности, а то и просто вдруг вышвырнуть из дома. Регулярно пила и Геня, и даже оба ребенка, тогда шести и восьми лет, время от времени получали немного водки — для «тренировки».
Был ли этот Болек, на что несколько таинственно намекал его брат Антек, и вправду немцем? Немцам, точнее фольксдойчам,[41] жилось в генерал-губернаторстве гораздо лучше, чем полякам. Они получали совсем другие, гораздо лучшие продовольственные карточки. Правда, как и почти все поляки, Болек говорил о фольксдойчах с большим презрением. Это-де люди, продавшие отечество за лучшие продовольственные карточки. Приходилось предполагать, что немецкое происхождение семьи было выдумкой воображалы Болека.
О церкви и священниках Болек отзывался особенно плохо: «Все они пьют, а нам, простым людям, водки не разрешают». К этому выводу он пришел еще холостяком, собираясь, как заведено, исповедаться незадолго перед бракосочетанием. Священник отказал парню в таинстве, заявив, что не может принять исповедь у пьяного. Глубоко оскорбленный Болек с тех пор говорил всякому, кто хотел это слушать: «Да жулики они все, что католические попы, что евангелические». Мое замечание, что евангелические священники не могли бы никому отказать в исповеди, и объяснение этого не произвели на него никакого впечатления. Еще в Библии, говаривал Болек, рассказывается, как эти мошенники публично проповедуют воду, тайком попивая водку. «Но Бог-то создал водку для всех, а не для одних попов», — заключал он.
Несколько перебрав, Болек имел обыкновение говорить многозначительнее и громче, чем обычно. Как-то раз, когда мы еще недолго прожили у него, Болек задорно поглядел на нас и заявил, скорчив отчаянную мину: «Самый могущественный человек Европы, Адольф Гитлер, решил, что эти двое должны умереть. Ну а я, маленький наборщик из Варшавы, решил: они должны жить. Посмотрим теперь, чья возьмет». Мы часто вспоминали эти слова.
О ходе войны мы, несмотря на нашу полную изоляцию, были информированы совсем неплохо. Болек повторял нам все, что рассказывали соседи и знакомые. Бесчисленные слухи, ходившие по Варшаве, большей частью оказывались обязаны своим появлением тем, кто рисковал иметь приемник и слушать лондонское радио. Газеты на польском языке, выходившие в генерал-губернаторстве, были тоненькими и глуповатыми. Лучше оказалась выходившая на немецком языке «Кракауэр Цайтунг» и ее региональная версия «Варшауэр Цайтунг». Я объяснил Болеку, что именно эти газеты и стоит покупать, так как из них можно узнать о подлинной ситуации больше, чем из польского листка. Я переводил для него важнейшие статьи, в сильно упрощенной и «причесанной» форме. Это означало, что сообщения и статьи, изложенные слушателю, должны были недвусмысленно убедить его: поражение немцев, а значит, и окончание наших страданий близится день ото дня.
Если мне приходилось сообщать одни только мрачные новости, Болек угрожал, что он не будет больше выделять деньги на покупку немецких газет, так как не может позволить себе такую роскошь. Я соглашался: мол, из такого листка и впрямь мало что узнаешь. Лучше бы он достал другую немецкую газету, «Дас Рейх», в которой можно найти куда больше правды о войне и немцах. Он стал покупать «Рейх», среди самых внимательных читателей которого скоро оказался и я.
Болек комментировал мои оптимистически окрашенные сообщения большей частью скептически. Немцы, считал он, проиграют войну, в этом нет сомнений, но только мы не доживем до тех пор. Немцы-то, черт бы их побрал, еще сильны, а союзники, к сожалению, не спешат: «Эти господа собираются то здесь, то там, и это все приятные встречи: в Тегеране у них хватает еды и водки. Там, конечно, и тепло. Вот потому-то война так долго и идет. Они, эти господа, не знают, что есть в Варшаве такой наборщик Болек, который хотел бы спасти двух друзей».
