— Мы прямо из общежития сюда. Скопом, — объяснил он. — Как там Олечка, здорова?

— Почему сам редко заходишь?

— Почему редко? — как всегда, переспросил Тимка, поглядывая на носки своих ботинок и ковыряя ими снег. — Времени нет.

— Олечка шибко скучает.

— Чувствую.

Зимчуку захотелось тряхнуть паренька за плечи, сказать, что хватит обижаться и на него и на себя. В жизни и так всякой всячины довольно, чтоб еще усложнять ее. Но он знал — у Тимки и его товарищей свое понимание дозволенного и приличного. Тому будет стыдно, это лишь отдалит окончательное примирение, и Зимчук сдержался. Но Тимка уловил его порыв.

— Мы к трудовой вахте готовимся. Вот после разве приду… — пообещал он и поднял руку: — Айда, хлопцы!

Юноши и девушки, с любопытством наблюдавшие за Зимчуком и Тимкой, последовали за ним, словно в атаку, и затопали по полукруглым ступеням, штурмуя вход.

Грузовик развернулся и остановился на противоположной стороне улицы. На дверцах его кабины было написано: "За стотысячекилометровый пробег" и нарисовано восемь белых звездочек.

— Хочет победителем заявиться, — сказал про Тимку Зимчук. — Двинулись, Василь, и мы…

В вестибюле тоже стояли люди и негромко разговаривали. Откуда-то плыла тихая музыка.

"Как там, на моем участке?" — подумал Василий Петрович, которого утром очень подмывало сходить туда.

Зайдя в зал голосования, он стал искать стол с буквой "Ю". Нашел в самом конце и невольно смутился: за столом сидела Зося. Сзади нее было огромное, под самый потолок, окно с разрисованными морозом стеклами. Окно пронизывал искристый свет, и в нем склоненная фигура Зоси казалась легкой. Людей у стола не было, и она что-то подсчитывала в списках избирателей, как ученица шевеля при этом губами. Василию Петровичу сдалось, что и Валя обязательно должна быть здесь, и он, затаив дыхание, оглянулся. А когда снова посмотрел на Зосю, то встретился с нею взглядом. Она поправила волосы, улыбнувшись, взяла его паспорт и аккуратно поставила отметку в списке.

— Поздновато, — упрекнула, выдавая бюллетени и продолжая улыбаться. — За вас, очевидно, активнее голосуют… Правда?..

Не заходя в кабинку, он опустил бюллетени в урну, над которой свешивались тяжелые бархатные знамена, и стал ждать замешкавшегося Зимчука.

В буфете также царила сдержанная тишина. Они нашли свободный столик, заказали по бутылке пива, соленой соломки и, чокнувшись бокалами, выпили.

За соседним столиком спорили двое: грузный, круглолицый, с отвисшими украинскими усами, и щуплый, узкоплечий, сидевший к Василию Петровичу спиной, так что был виден только его каракулевый воротник и голова с ранней лысиной, что в народе называют "ксендзовской плешью". Редкие волосы у него на макушке стояли дыбом, как от страха, и, зная это, он часто приглаживал их.

Вытерев бумажной салфеточкой губы и взяв соломку, Зимчук посоветовал:

— Ты, Василь, все-таки скажи мне, что тебя мучает. А то гнем свое втихомолку, и бог знает, что получается… Недавно заходила Валя. Десять раз норовила говорить о тебе, но так тоже ничего и не смогла рассказать. В чем дело?

"Валя!"

Из-за него страдает Валя! Ему стало очень больно.

Только однажды Василий Петрович чувствовал такую боль в сердце, когда был болен. Тогда в нем все млело, и становилось нестерпимо даже оттого, что над гостиницей пролетал самолет. Превозмогая боль, он признался:

— Мм… Слишком мы оглядываемся на ханжей, Иван? Ты прости меня, я, кажется… люблю ее!.. — И чтобы не показалось — раскис, стал рассказывать о Вале, о своих сомнениях, жене, Понтусе — о чем раньше боялся даже думать и что вдруг сделалось очевидным. Но по его словам все еще получалось — почти во всем виноват он сам. Да, Понтус страшный человек. Жена — неверная и, может быть, даже жадная на удовольствия. Да, он любит Валю, без нее не может оставаться уже самим собою. Но как быть с сыном? Правда, семьи нет, но как ты объяснишь другим, что коммунист не сберег ее и не хочет, чтоб у сына была мать?.. А Валя? Она ведь далекая, как звезда… А тут еще Зорин. Правда, он уже не навязывает своей идеи. Но затаил неприязнь и не спускает с глаз. Ходишь, как по канату, и знаешь: сделал неверный шаг — и беда!.. Ведь с тобой скомпрометируют и твое дело…

Зимчук слушал его и мучился сам: трудно советовать в таких случаях. Но Валя, скорее всего, сделала выбор. Так, по крайней мере, ему почудилось… Сказать ли хоть про это? И, чувствуя, что начинает сердиться на себя, Зимчук все же стал говорить, и выходило как-то так — этот торжественный день становился для него укором.

Поздно ночью Алексей пришел за Зосей, Комиссия еще подсчитывала голоса, и он долго мыкался по пустым коридорам библиотеки. Читая и перечитывая таблички на дверях, с грустью думал, как много, наверно, здесь книг и как мало он их знает. Техническую литературу Алексей читал, — правда, в основном брошюры из серии "Библиотека новатора", к художественной же относился скептически. Но книгу вообще уважал: сколько надо ума, чтобы написать ее! И когда Зося читала вслух, внимательно слушал. Теперь, представляя, какое множество книг — на полках, в шкафах, на столах, в кипах — лежит рядом, за стеной, он хотел заглянуть в эти книжные хранилища. Это напоминало бы страшноватый сон: он один, а книг тысячи, в комнате он, книги и — больше никого. Книги поблескивают корешками и, зная свое, молчат. Алексей даже взялся за ручку одной из дверей и проверил, заперта ли она.

— Что заскучал? — наконец подошла к нему Зося, держа в руках платок, бахрома которого до этого мела пол. — Подожди, я сейчас возьму пальто.

Она пошла в конец коридора и вернулась обратно с Валей.

— Проголосовал за Юркевича, — сказал Алексей, к чему-то ревнуя жену. — Вот как иногда получается. А?

Хотел было написать на бюллетене, чтоб знал, да лихо с ним.

— Тяжелый ты человек, — вздохнула Валя, освобождаясь от Зосиных объятий, и, взяв вышитые зеленые рукавички в зубы, стала надевать вязаный, такого же цвета капор. — А что ты, интересно, мог написать?

— Мог, — упрямо повторил Алексей. — Голосую, дескать, не за тебя, тип, а за партию, помни об этом!

— И тебе не было бы совестно?

— Просто были бы квиты. Я, кажись, от него добра не видел… И чего ты, вообще, хай поднимаешь? Не написал же я, — неожиданно смягчился Алексей и только тогда заметил, что Зося делает ему знаки.

— Так у тебя рука и на Ивана Матвеевича поднимется.

— А что ты думаешь. Он тоже того… Пробует и не может переступить через что-то. Да ладно. Пойдемте-ка лучше отсюда. Пора и сторожам отдыхать.

Валя незаметно вытерла концом капора глаза, подняла воротник и взяла Зосю под руку. Прижимаясь к Зосе как к человеку, догадавшемуся о ее тайне, она засеменила вслед за Алексеем, который ступал метровыми шагами.

Проводив Валю, они пешком пошли домой, хотя над Первомайской улицей уже вспыхивали голубые сполохи и позванивали трамваи.

И Алексей, и Зося прожили памятный день: она — в деятельности, среди людей, он — в незнакомом волнении. И это роднило их. Давно он не шел с ней вот так мирно. Время приглушило обиду. От прежнего возмущения осталось только обостренное внимание да некоторая настороженность.

В начале зимы Зося болела. Как-то раз он остановился в дверях спальни и увидел — она лежит с закрытыми глазами. На табуретке возле кровати стоят бутылочки с лекарствами и электрическая лампа-грибок. Свет не падал на Зосино лицо, и оно в полумраке было серым. И тогда Алексею на миг почудилось, что жена не дышит. Он похолодел. Потерять Зосю? Боже ты мой! Потерять Зосю? Как же тогда жить? Одному! Без нее! Теперь и то тошно было коротать минуты добровольного одиночества.

Даже в разгар семейных дрязг он по утрам наблюдал за ней. Зося не догадывалась об этом и держала себя, будто была одна в комнате. В короткой сорочке подходила к зеркалу, каким-то естественным движением собирала рассыпанные волосы и ловко завязывала их в узел на затылке. Потом придирчиво осматривала себя, проводила руками по груди, по бедрам и несколько секунд стояла с опущенными руками. А он вдыхал ее теплоту и с замиранием смотрел на сильную Зосину фигуру, на округлые голые плечи и красивую голову. И непременно с неутолимой жаждой.