А встреча с матерью Алешки? Она смутила Валю. Открыла в её отношениях с Алешкой грани, о которых трудно было подозревать.

Бережно обняв за плечи, старушка повела Валю в комнату, посадила на деревянный диван с вышитой дорожкой на спинке. Долго, словно рассматривала, стояла перед ней. И верилось, что она по дыханию угадывает, как чувствует себя Валя.

— Погасли мои очи, Валечка, — призналась она.

— Да, это — горе! — посочувствовала Валя, не находя теплых слов. — Беда!..

— Слепилась — вышивала, маялась. Думала, лучше будет. А оно, вишь, как обернулось. Ни Костика, ни тебя. Запил он. Ой, как запил, детки-и! Приходит домой — сам не свой. Все, что остается от Костика, это только жалобы егоные. А ты ведь знаешь, у дитяти пальчик заболит, а у матери — душа. И все ему надо. Только это и осталось от его мальчишества. Весь вечер вчера Прибыткова с языка не спускал. Жаловался, клялся, плакал… Говорил, что ходил куда-то, требовал, каб судили его, арестовали или правду признали. Мочи нет с ним. Неужто вы не помиритесь с ним, Валечка? Неужто навек разлучились?

— Разве вы не знаете? — жалея ее, смалодушничала Валя.

— Почему не знаю? Он, пьяный, пока не заснет, как на духу, все рассказывает. Но не верится мне. Вельми легко разошлись вы. Да разве бросают друга в беде, отступаются… Хотела сама до тебя сходить. Но где там! Пьяный и то адреса не дал.

Она заволновалась, подошла к шкафу и открыла дверцу. Выбрав на ощупь нужную вещь, сняла ее с вешалки и протянула Вале. Это было белое шелковое платье, вышитое голубым бисером.

— Бери, — предложила она, закатывая глаза, будто пытаясь рассмотреть, что делается над нею, вверху.

Старческие руки дрожали. Бисер на платье переливался и поблескивал, как снег в морозный солнечный день. И Вале стало страшно. Она поднялась с дивана и, отмахиваясь, как от привидения, начала отступать к двери…

В редакцию Валя пришла, ожидая очередных неприятностей. Немного успокоилась, когда увидела за столом Лочмеля, его трость, повешенную на край стола, и убедилась, что все в отделе идет по-прежнему. Но сесть обрабатывать собранный материал не было мочи. Бросив сумочку на стол, она отошла к окну и застыла, не зная, что делать.

За окном асфальтировали улицу. С самосвала на лоток машины сплывала черная искристая масса горячего асфальта. Асфальт дымился и напоминал живое вещество. Возле него стоял пожилой рабочий в замасленном комбинезоне и брезентовых рукавицах. Молодцеватый, с русым чубом шофер самосвала, высунувшись из кабины, шутливо грозил пальцем девушкам, проходившим мимо с носилками. Невдалеке медленно двигался каток, а за ним тянулась гладкая полоса, которая поблескивала и лоснилась. И от этого вокруг будто становилось светлее.

Но стоять без дела и мозолить глаза было неловко. Валя вышла в коридор, заглянула в отдел информации, в библиотеку. Неприкаянная, перелистала подшивку совсем не нужной ей теперь "Красной звезды". И хотя есть не хотелось, чтобы чем-нибудь заняться, заставила себя взять в буфете бутерброд и стакан чаю.

Оттого, что она не могла найти себе места, оттого, что ей надо было мотаться, показывать, будто она что-то делает, к неудовлетворенности и сомнениям присоединилось еще чувство нехорошей усталости.

— Что с вами? — удивился Лочмель, когда Валя вернулась в отдел. — Случилось что-нибудь?

— Конечно, Исаак Яковлевич, — призналась в меньшем она. — Я, кажется, начинаю понимать: трудно претендовать на что-то, если обо всем знаешь понаслышке.

— Вы о своей статье?

— И о статье.

— Напрасно. Сигналов никаких не поступало, и отдел заносит ее в свой актив. Вам письмо, Валя…

Лочмель был занят — читал гранки очередного номера, и потому сразу замолчал.

Со смутной тревогой Валя разорвала конверт и, не веря глазам, стала читать. Кто-то — подписи не было, — нещадно ругая Валю, предлагал ей, если осталась совесть, зайти к кому-нибудь в землянку или в подвал и посмотреть, как живут люди. "Может, тогда не потянет на живописные вывески и скульптуру, окаменей ты вместе с нею", — брызгал неизвестный слюною и ругался на чем свет стоит.

Валя до того растерялась, что перестала дышать. Ее напряженное молчание заставило Лочмеля оторваться от гранок. Увидев Валино лицо, он быстро взял трость, поднялся и подошел к девушке.

— Что?! — вытаращил он глаза, прочитав письмо. — Какая гадость!

Чтоб успокоиться, вынул из бокового кармана папиросу, постучал мундштуком по ногтю большого пальца и стал прикуривать. Но папироса не разгоралась, и Лочмель зажигал спичку за спичкой.

— Вы не принимайте это к сердцу, — наконец сказал он. — Честный человек не будет кропать анонимок. А к подобным гадостям не мешает быть подготовленной. Иначе — где же справедливость? Делать неприятности другим, а самой их не иметь?

Валя уже замечала — Лочмель всегда старается сгладить острые углы, примирить спорщиков. Стремится быть утешителем, берет сторону более слабых. Скорее всего, таким его сделали личная драма, ощущение собственной неполноценности. Мучился он, наверное, и оттого, что не мог возненавидеть жену, а она жила в его сознании такой, какой он ее знал… Открыто Лочмеля, конечно, никто не попрекал. Не позволяли кровью добытые награды, увечье, его прошлое и настоящее. Но за глаза между собою часто промывали косточки и не подпускали близко к себе: на крутом повороте он все-таки мог бросить тень. И стоило ему, скажем, внести деньги на строительство памятника жертвам в гетто, как сразу пошли различные кривотолки и сплетни. Валя, понятно; была далека от этого, но стремление Лочмеля примирить непримиримое не нравилось и ей.

— Нет, Исаак Яковлевич, — возразила она, уже жаждя испытаний. — Пока человек не может ничего дельного подсказать другим, ему нечего лезть к ним с наставлениями…

На столе Лочмеля зазвонил телефон, и когда Лочмель взял трубку, Валя узнала голос редактора — тот вызывал ее к себе. Засунув анонимку в конверт, она положила его около Лочмеля.

— Я уже слышала, Исаак Яковлевич, — почему-то обиженно произнесла она. — А вы, если можно, отошлите это в отдел писем. Пусть зарегистрируют.

— Отдел писем тут ни при чем, — поглядывая на дверь, отодвинул он от себя конверт и заковылял на свое место. — Письмо адресовано лично вам. И не надо, Валя, бросать вызов самой себе… В жизни хватает и без этого…

Однако то, что Валя услышала в кабинете редактора, снова поставило ее в тупик. Ничего конкретного не скачав о статье, редактор, улыбаясь, сообщил, что сейчас звонил начальник Архитектурного управления. Он благодарил за сигнал и обещал через день-два прислать ответ. Ибо факты подтверждаются: главный архитектор действительно недооценивает скульптурное оформление и архитектуру малых форм. А если журналист начинает с того, что статьи его могут воскресать под рубрикой "По следам наших выступлений", это, говорят, лестно и хорошо.

— Нет, это не совсем хорошо, — почти испуганно запротестовала Валя.

Редактор обмакнул перо в чернильницу, давая этим понять, что сказал все. Но, увидев — Валя не уходит, положил ручку.

— Почему, скажите на милость? — спросил он, делая вид, что принимает ее слова за чудачество.

— Статье придают смысл, которого я не придавала! Понимаете?

Выхватив из-под манжеты носовой платок, Валя скомкала его в кулаке и вытерла рот.

— Не знаю, чем руководствуется начальник управления, — уже выкрикнула она, — но я считаю статью наивной! И прошу вас, прочитайте письмо, которое пришло в редакцию на мое имя… Я прошу вас!.. Хоть Лочмель и говорит, соль в рану не сыплют…

Он не рассказывал Зосе о своем разговоре с Кухтой, пока не уехали сталинградцы и пока не побеседовал со своими в бригаде.

С Прибытковым пошел Алексей прямо с работы. Проводил его до самого дома, даже в подвал. До этого они друг к другу не ходили. Алексей если и встречался с ним в нерабочее время, то обычно после получки, за кружкой пива в "забегаловке" или в темной пристройке у ларька при входе в парк имени Горького, откуда дороги их расходились. И еще разве по субботам в бане, на полке, в клубах сухого, горячего пара. Прибытков парился отчаянно, и мало кто выдерживал его "высшую точку". Алексей тоже был не прочь "пострадать", и они иногда уславливались идти в баню вместе. На этом их связи и кончались. Поэтому Алексей чувствовал себя у Прибытковых неважно и заговорил о деле, лишь когда они остались одни.