Она первой побежала к воде и, разбрызгивая ее, упала грудью. Ее просили подождать, но Валя плыла и плыла. Наконец она достигла запретной зоны — линия полосатых буйков, соединенных между собой проволокой, — и ухватилась за скобы, вбитые в буек. Течение потянуло за собою, и вода, обтекая, зажурчала и справа, и слева. Держась на вытянутых руках, Валя зажмурилась, и ей тотчас же сдалось, что она несется против течения.

"Он обязательно подплывет, — убеждала она себя. — Обязательно…"

Сильно махая руками, Василий Петрович подплыл вместе с Прибытковым. Волосы на голове и борода у того были мокрые, что придавало ему незнакомый, страшноватый вид. И, быть может, поэтому Василий Петрович рядом с ним показался Вале необыкновенно близким, своим, именно своим…

После купания они неожиданно остались одни. Как это произошло? Кажется, вместе со всеми шли пить лимонад, вместе со всеми подходили к ларьку, но когда, расплатившись, оглянулись, никого вокруг не оказалось. Убеждая друг друга, что надо немедленно искать их, Василий Петрович с Валей торопливо пошли по тропинке между деревьями. Поблуждав по зеленой дубраве и не найдя никого, вдруг снова вышли на берег Волги. И странно — то, что они остались одни, их уже не беспокоило. Наоборот, это стало общей радостью, и они долго, почти лукаво смотрели на Волгу.

— Я всегда буду помнить ее, — признался Василий Петрович.

— Я тоже. Мне ведь многое открылось здесь… — послушно согласилась Валя и, не находя больше слов, замолкла. Но чем больше смотрела на Волгу, тем больше очи ее наполнялись слезами, ожиданием страшного и желанного. Они чего-то просили, чего-то требовали. И эта просьба и требование были обращены к Василию Петровичу, хотя Валя и видела его краешком глаза.

Курган был весь изрытый я выглядел диким. Склоны прорезали ручейки и опоясывали валы, похожие на желтые волны, что накатываются на морской берег во время прибоя. Только кое-где млели от зноя чахлые кустики. Под ногами похрустывала покрытая потрескавшейся коркой шоколадная глина. Корка крошилась, и из-под подшив катились кусочки глины. Подниматься было трудно.

Алексей шел за Кравцом и, глядя на его запыленные ноские сапоги, думал, как неожиданно и даже странно все повернулось. Он считал, что все кончено, а выяснилось, что нет, и надо многое додумать. За спиной слышались голоса остальных. Алексей не прислушивался к ним и, наблюдая, как из-под сапог Кравца катятся кусочки глины, думал.

— Вот тебе, Лёкса, и Мамаев курган, — говорил Кравец, не оглядываясь. — На него взойти нелегко, не то что отбивать штурмом. Если загремишь с него кувырком, то загремишь…

— Да-а… — соглашался Алексей, мало понимая его слова.

Все эти дни он жадно присматривался к работе сталинградских коллег. Видел много интересного. Но вера в себя в нем возрастала, и свое казалось даже лучшим. Тем более, что некоторые показатели у него теперь была выше, чем у Кравца. Однако так было, пока Алексеи не побывал у него дома.

Он шел к нему, готовясь подтрунивать над жактовской квартирой, над уютом, созданным чужими руками, над пятым этажом, где тот обязательно должен был жить. "Скажу, на Мамаев курган, верно, легче подняться", — мысленно подготовил он шутку. Но все оказалось не так, как предполагал Алексей.

Кравец жил в белом саманном домике, обсаженном кустами акации. Среди старательно подметенного двора желтела сложенная из кирпича-сырца низенькая плита, на которой в чугунках что-то варилось. За проволочной сеткой в клетках сидели красноглазые кролики. В огороде, примыкавшем ко двору, росли помидоры, кукуруза, цвели георгины, зрели полосатые арбузы, и на всем виднелись следы заботливых рук.

Их встретила молодая приветливая женщина к проведя в дом, тут же ушла, наверно, хлопотать по хозяйству. Это успокоило Алексея и настроило более благосклонно к Кравцу. Он снисходительно усмехнулся и, не прося разрешения, пошел осматривать комнаты. В передней, в кухне, столовой стояла необычная, белая мебель.

— Чехословаки, Лёкса, подарили, — сказал Кравец, следуя за ним. — В прошлом году приезжали. Умеют, брат, вещи делать.

— На больницу похоже, — возразил Алексей.

Но последняя комната удивила его больше всего. Это была не то спальня, не то кабинет. Во всю большую глухую стену на самодельном стеллаже стояли книги. Сквозь неширокое окно в комнату лилось солнце. Его косые лучи не падали на стеллаж, а как бы отгораживали Алексея от него и полосой ложились на пол.

Алексей, будто перед ним был ручей, переступил через солнечную полосу и, как слепой, дотронулся до стеллажа.

— Учишься, а?

И тут Алексея встретила новая неожиданность. Подойдя к письменному столу и щурясь от солнца, он сел в кресло и взял со стола фотокарточку в рамке, стоящую на стеклянной подставке рядом с чернильным прибором.

— Жена? — повертел он ее в руках и вдруг осекся: на него с пожелтевшего снимка смотрела Зося.

В партизанском кожушке, некогда подаренном им, в кубанке с пришитой наискось лентой, она стояла, прислонившись к сосне, а за ней виднелись хорошо знакомые госпитальные землянки…

— Память, — сказал Кравец, краснея.

С шумом отодвинув от себя кресло, Алексей поднялся и, тяжело дыша, дрожащими пальцами начал вынимать карточку из рамки. Но Кравец решительно остановил его.

— Это, Лёкса, мое! Пускай стоит. — И по-хозяйски с намерением крикнул в соседнюю комнату. — У тебя готово, сестра? Пошевеливайся там!

— По какому это праву твое?

— Прошу тебя, Лёкса, поставь, ради бога. Я же сказал, что это память.

— А я не хочу, чтобы она тут стояла.

— А мне нужно… Ты должен понять. Я ведь ни на что не претендую…

Алексей шагал за Кравцом, чувствуя слабость в ногах и умышленно стараясь наступать на большие кусочки глины, катившиеся из-под сапог товарища. "Учится и философствует, — недовольный, думал он. — И фотокарточка эта тоже… Лес темный…"

Поднявшись на вершину кургана, остановились у постамента с танковой башней.

Вблизи, зарывшись носом в бурую землю, ржавели-немецкий танк с белым крестом на борту и изувеченный броневик со странной эмблемой — в полукруге силуэт всадника, берущего барьер. Тут же, под чревом броневика, серели человеческие кости — взял! Рядом в овраге валялся присыпанный песком железный лом.

Алексеи подошел к танку, провел рукой по номеру — 833; заглянул в открытый люк — оттуда дохнуло тленом и пылью.

— А простор какой неоглядный! — услышал он голос Дымка. — Какой простор!

— Ого-го-го! — крикнула Валя, чтоб услышать эхо, по вокруг простиралась такая даль, что оно не прилетело.

Глазам открывались город, Волга. На противоположном ее берегу в стеклянистой дали мреели заливные луга, синие старицы, лес. На этом более отчетливо виднелись нефтяные баки, громады заводских корпусов, рабочий поселок. В несколько рядов пролегали железнодорожные пути. По ним шли поезда: огибали курган, бежали вдоль Волги, направляясь к "Красному Октябрю".

Алексей редко задумывался над собственными поступками. Теперь же, стоя тут, на Мамаевом кургане, он как-то необыкновенно остро почувствовал — ему надо быть лучшим. Молчаливая, преданная любовь Кравца, его учеба, бесспорно нелегкая, и все, что он увидел здесь, требовали от Алексея этого. "Учиться, тоже учиться! — решил он. — Учиться хотя бы уже ради того, чтобы жить как начал…"

Он не услышал, как к нему, заговорщически перешептываясь, на цыпочках подошли Зуев, Кравец и Валя.

— О чем задумался, детина? — пропел Зуев, и они сразу втроем положили руки на плечо Алексея.

"Когда пойдем обратно, зайду на почту и дам телеграмму, подумал он, виновато усмехаясь. — Как это я не догадался раньше! Прибытков, кажись, давал своим. Да и письма Зимчуку с Алешкой написать надо". — И ему сразу стало так, словно он сбросил с себя тяжесть.

Старик выделялся среди делегатов своим ростом, не совсем ладно скроенной фигурой, длинными зачесанными назад волосами. Он был одет проще остальных немцев — серый в елочку пиджак, светло-коричневые узкие брюки, — и только один он был без темных очков. И Василий Петрович, отвечая на вопросы, которыми через переводчика засыпали его, невольно обращался к этому высокому старику. Тот шел, держа шляпу и трость в правой руке, и с печальным вниманием поглядывал по сторонам. На Троицкой горе, возле Оперного театра, он попросил остановиться.