— Здравствуйте! — громко поздоровался Василий Петрович и сел в стороне, чтобы не мешать беседе.

— Вы знаете, кто это, — улыбнулся Зимчук, когда мужчина вышел. — Прибытков. Работает в бригаде того самого Урбановича, которого кое-кто хотел в жертву принести.

— А с ним еще будет хлопот, — сказал Василий Петрович и подсел ближе к столу. — Сад, небось, соток на десять разбухал. Да и герой он, как вам сказать… Послушайте, что строители за глаза о нем говорят…

— Этот Прибытков, — будто не услышал его Зимчук, — за свою жизнь поставил столько домов, что хватило бы застроить проспект. А сам с семьею досель невесть где ютится. И думаете, пришел требовать? Вовсе нет. Просто Алешка — знакомы с таким ухарем? — петицию настрочил. Вот и вызвал — пусть жалуется на нас, легче помочь будет. А то крикунов ублажаем, а молчаливые да преданные ждут.

— Бирюковатый он какой-то…

— В прошлом году он школу строил, а когда в ней начались занятия, приходил слушать первый звонок.

Василию Петровичу опять стало грустно.

Зимчук видел в людях хорошее и знал их. Народ для него — это Прибытков, Урбанович, Зося. Для Барушки народ — он сам. Для Понтуса народа вообще не существует. А для него, Василия Петровича? Понятно, работает он ради народного блага, но народ для него — это нечто более значительное, нежели окружающие люди.

— Вывесили объявление, что проводятся экскурсии по городу, — сообщил он, чувствуя в этом скрытую поддержку себе.

— Да, — подтвердил Зимчук. — У нас вообще все считается историческим. Партизаны даже в маленьких отрядах своих Несторов завели. На них возлагалось, так сказать, обеспечивать будущую историю фактами. И, надо признаться, шло на пользу. Каждый имел в виду — брошенная им граната взрывается отмеченной в истории, ха-ха!

Василию Петровичу захотелось рассказать о Зорине, проектах Понтуса, но что-то удержало его. Скорее всего, мысль, что его не поймут, сделают свои выводы и эти выводы могут обернуться против дела. Точили и сомнения — не формалист ли он действительно, не замахивается ли на творческую индивидуальность других, не стремится ли помешать в поисках? Да и сами отношения, сложившиеся с Понтусом по приезду жены, смущали, и он сказал не совсем то, что думал:

— Вы, Иван Матвеевич, лучше посоветуйте, где и как набраться воли, чтобы не было стыдно каждую минуту вступать, как говорите, в историю. Мне жена как-то жаловалась: "Устала, — говорит, — до того, что не могу быть красивой. Хочу и не могу. Не хватает сил быть красивой…". В этом есть правда.

Зимчук взглянул на Василия Петровича и, проведя ладонью по лицу, на миг остался сидеть с закрытыми глазами. Морщины на его лбу и под глазами разгладились.

— Лекарства тут, по-моему, одни, — сказал он, нехотя раскрывая глаза и хмурясь. — Правда, это для вас: к людям скорее…

"Для некоторых в самом деле было бы полезно организовать и такой маршрут", — с горькой иронией подумал Василий Петрович, выходя от Зимчука. Пришла мысль, что даже круг знакомых и то у него узкий. Сколько их? Один, два — и обчелся. С иным по улице идти горе — раскланивается на каждом шагу, останавливается, будто в городе живут только его родственники и друзья. А у него? Ему, кроме жены, почти никто даже писем не писал. И о том, что творится за стенами управления и заборами строек, он знает только из газет. Раньше хоть на рынок ходил, в трамваях ездил, а теперь и этого нет. Как под колпаком живет. Взять бы хоть во время отпуска бросить все и пойти пешком. Подышать бы дорожной пылью, поночевать в гумнах, послушать, посмотреть…

В коридоре управления Василий Петрович встретил Шурупова. Тот, видимо, страдал мучительным катаром желудка и малокровием. С желтым, болезненным лицом, он шел как-то боком, неся левое плечо впереди. Поравнявшись, остановился и, словно коридор был узкий и нельзя было разминуться, отступил к стене.

— Мое почтение, — поклонился он.

"А я же, в сущности, и его не знаю, — здороваясь, подумал Василий Петрович. — Чем он болеет и почему его, такого забитого, все-таки побаиваются сотрудники?.."

Туча проходила стороной, но один ее край все больше заволакивал небо. И отсюда, с беговой дорожки, казалось, что она надвигается прямо на стадион.

Поглядывая на тучу. Валя вернулась на старт. Поправила стартовые станочки, привычно опустилась на колено и уперлась руками в черную гаревую дорожку.

В такой, будто перед взлетом, позе она всегда волновалась. Особенно между командой "приготовиться!" и выстрелом судьи — в мгновение, с которого начинался успех или неудача. Чтобы сдержать волнение, она нахмурилась и покосилась на Аллу Понтус, тоже вышедшую в финал, по вине которой забег пришлось начать заново.

Алла бегала с высокого старта и, подбоченясь, позируя, стояла возле своих станочков. Что-то мальчишеское было в ее фигуре, в дерзком, с капризным подбородком лице. И только бант, мотыльком сидевший над коротко подстриженной гривкой, да кокетливо-озорной изгиб стана не гармонировали с ее видом. Она почувствовала, что на нее смотрят, и оглянулась, перехватив Валин взгляд, подмигнула в ответ.

— Приготовиться! — подал команду судья.

Рывок у Вали был неудачным.

Повела Алла. Нетерпеливо одолев первые, всегда трудные метры, она красиво, легко побежала у самой бровки футбольного поля, и бант запорхал над нею. За Аллой шла студентка медицинского института — полноватая, высокая девушка с гордой, в венке тяжелых кос, головою. Медичка сильно размахивала руками, словно бежала на гору, и было странно, что ей удается идти шаг в шаг с худощавой стремительной Аллой. Сзади бежали еще две девушки. Одну из них Валя чувствовала у себя за спиною и, казалось, улавливала ее дыхание.

В начале второй стометровки Валя заметила, как расстояние между Аллою и медичкою стало уменьшаться. Видимо, последняя решила вырваться вперед. Как подтверждение этому долетел взрыв разноголосого гама. Стадион подбадривал, предостерегал, советовал.

Валя сама ускорила темп и, когда снова побежала по прямой, почти не удивилась, что оказалась рядом с Аллой и медичкой. Краешком глаза увидела их сильные ноги, мелькание рук и упрямо наклоненные головы.

Слева забелели костюмы судей, сидевших, как гребцы в шлюпке, на спортивных лестницах, у финиша. Над ними, над зеленым откосом, темнела лиловая туча. На её фоне четко очерчивалась зубчатая башня на Привокзальной площади.

И вот, когда Валин взгляд скользнул по силуэту так хорошо знакомой башни, тяжелый раскат грома всколыхнул тучу. Словно в ответ ему со стороны вокзала долетел призывный гудок паровоза. В нем было что-то тревожное, торопливое — такое, когда паровоз гудит на ходу. И Валя внезапно почувствовала прилив сил — известное многим "второе дыхание".

Над трибунами опять раздались выкрики, свист, аплодисменты.

— Эй ты, с бантом, отстанешь. Переключай на последнюю!

— Валя, жми, жми!

— Чур, только не падать…

— Ого-го-го!

— Лида, ей-богу, премируем! Да-а-ва-ай!

Рядом локоть в локоть бежала уже только медичка. Это разжигало упорство. И на последнем метре Валя с откинутой головой бросилась на ленту. Обрадованная, пронесла ее немного и, словно тяжесть, сбросила на землю. Охваченная нарастающим возбуждением, побрела вдоль бровки, слушая, как бушует стадион.

Когда Валя, все еще стараясь не смотреть на трибуны, вернулась к финишу, к ней подошла, тяжело дыша, медичка и неумело пожала руку. Потом подбежала Алла. Обняла и, приподнявшись на цыпочки, чмокнула в щеку. Глядя через Валино плечо на медичку, которая направлялась к одежде, брошенной на траве возле футбольных ворот, зашептала:

— Везет же тебе, Валька! Во всем. У Василия Петровича и то глаза масляные делаются… Ты и не обратила внимания. Она ведь совсем накоротке от тебя шла. Мираж! Взмахнула руками, а ленты-то нету.

— Кто-то все равно должен был прийти первым, — возразила Валя, не в силах, однако, скрыть радость. — Ты, конечно, вечером идешь в парк?