И все-таки, невзирая на это, история упорно не давала городу эпопеи, которая осветила бы его дальнейшее существование, сделала бы народной святыней. Он поднимался из руин словно для того, чтобы снова превратиться в руины.

В годы первой мировой войны Минск стал прифронтовым городом. Солдаты, толпы беженцев, бесконечные воинские обозы наводнили его. Ночами, а то и днем на площадях и улицах горели костры. Возле них толпились и сидели люди в серых, точно изжеванных шинелях, в лохмотьях и в домотканых свитках. У костров на соломе и на земле лежали больные дети. Специальные команды подбирали на улицах трупы. Город приходил в упадок. И потому тут, наверно, больше, чем где-либо, рос и созревал справедливый народный гнев, который и взорвался в грозовом семнадцатом.

И вот свершилось! Минск стал в ряды самых революционных городов этой эпохи. Советская власть в нем была объявлена в тот же седьмой день ноября, что и в Петрограде. Он стал сердцем Белоруссии, ее первой и вечной столицей. Строились заводы, больницы, институты. И не просто больницы, а Клинический городок, и не просто институты, а Университетский городок…

Новая слава осенила город в дни Великой Отечественной войны.

Борьба минских подпольщиков и партизан против новых захватчиков впитала в себя и самопожертвование предков, которые посчитали лучшим сжечь свой город, чем покинуть его шведам на поругание, и партизанскую сноровку, удаль прадедов, что громили интендантские склады, обозы и части наполеоновской армии, и опыт конспираторов — участников Первого съезда РСДРП, когда-то проходившего здесь, и гордую решимость рабочих, которые в бурный девятьсот пятый пошли на строй ощетинившихся штыков, чтобы заявить о своем праве на свободу. Их борьба впитала в себя организованность октябрьских боев, волю и мудрость тех, кто защитил Октябрь, и потому стала непримиримой, победной. Этот подвиг, озарив прошлое и будущее города, принес ему всеобщее уважение и любовь.

Вот почему, поднимая из пепла один из старейших и в то же время самый молодой город Белоруссии, приходилось возрождать его таким, чтобы он был достоин своей эпопеи.

А людям?..

Как обычно, рабочий день начался с телефонных звонков. Звонили наперебой — из строительных организаций, архитектурно-планировочных мастерских, министерств. Это наваждение звонков подгоняло, навязывало свой ритм.

Строгого порядка в кабинете не было. Столы — одни письменный, с мраморным прибором и мраморном лампой, и другой, узкий, длинный, накрытый зеленым сукном, поставленный впритык к письменному, — были завалены папками, свитками ватмана. Прямо на полу, у стен, в рамках стояли проекты зданий и архитектурных деталей, на кожаном диване — макет первой очереди проспекта.

На душе у Василия Петровича было неспокойно. Он выслушивал телефонные просьбы, молча подписывал или отодвигал от себя бумаги, принесенные сотрудниками, а предчувствие какой-то неприятности, может быть, даже беды, не проходило.

— Что? — спрашивал он в трубку. — Вы же знаете, проспект застраивается только пяти- и шестиэтажными домами… Что? Выделить другой участок? А кто будет застраивать центр? Строиться хуторами мы не можем. Да, да… — Василий Петрович прикрывал мембрану ладонью и говорил заведующему сектором отвода земель Шурупову, нахохленному, с болезненным лицом мужчине, стоящему у стола: — Съездите сначала на место, а потом уже делайте заключение. — И опять в трубку: — Ну хорошо, я могу предложить вам район Болотной станции… Далеко? Но это еще не все. Канализацию, водопровод и телефоны потяните туда сами. Электричество тоже. Причем начинать придется как раз с этого. Да, да, окончательно… Пожалуйста, жалуйтесь… — И ощущение надвигающейся неприятности усиливалось.

Просматривая положение о мастерских генплана, присланное на утверждение Белгоспроекту, Василий Петрович подумал о причине своего самочувствия. Что за она? Ночная работа? Тогда так и не удалось представить образ парковой магистрали, которая должна была соединить площадь Свободы с Комсомольским озером. И как ни напрягал воображение, магистраль представлялась просто зеленым лучом… А может, сегодняшняя погода — по-апрельски ветреная и теплая? Когда Василий Петрович вышел из гостиницы, в небе пролетал косяк журавлей. Они устало махали крыльями и курлыкали. На горизонте белело влажное кучевое облако — из тех, что похожи на сказочные замки. И казалось, что журавли, как гуси-лебеди, летят как раз туда, в сказку. А вокруг было столько солнца, что дома, строительные заборы, подсохшая земля казались в золотистой пыльце. Иногда и такое тревожит человека…

Но вдруг Василию Петровичу стало ясно — нет, его тревога вызвана другим — вчерашним разговором в горкоме.

Оказывается, свои соображения о завтрашнем дне города появились и у Зорина. Опять Зорин!..

Вызвав вчера Василия Петровича и расхаживая с завоженными назад руками по кабинету, он внезапно заговорил о знатных людях, о том, что долг платежом красен и они заслужили право на особое внимание.

"Логично?" — бросил он через плечо.

"По-моему, да", — кивнул Василий Петрович.

"Вот и добро. Это — оплот, опора наша. Ударники, народные артисты, ученые, герои, им сторицей не жалко воздать. Заслужили! Пускай остальные смотрят, воспитываются на зримом и тянутся. Социализм не уравниловка".

Зорин подошел к несгораемому шкафу и вынул из его синей глубины план-схему.

"Вот, — обвел он Круглую площадь, разложив план на столе, — по-моему, где-то тут. Близко парк — и в центре и в зелени. Пускай живут да здравствуют". — И снова заходил.

Провожая его глазами и почему-то обратив внимание, как цепко зажал Зорин правой рукою пальцы левой, Василий Петрович признался: "Пока не понимаю, о чем вы…"

Тот остановился и испытующе посмотрел на него: "Я о персональных коттеджах. А что, и допустить не мог? Ха-ха!"

Он принадлежал к людям крутым, упрямым, которые любят проявлять инициативу, часто ослепляются своими же идеями, и Василий Петрович возразил осторожно: "Здесь район не той этажности и не тех масштабов". — "Опять пресловутый район?" — "Да". — "Ты брось знакомые штучки! Прикинь хоть сперва. Это принципиально важно…"

"Не было печали… Понтус, понятно, постарается подхватить — да так оно и положено! — и будут навязывать уже вдвоем…" — вспомнив этот разговор, с досадой подумал Василий Петрович. И, чтобы отогнать неприятные мысли, вызвал секретаршу: пусть заходят посетители.

Но вместо нее, легок на помине, заявился Понтус. Высоко подняв шляпу, расстегнул пальто и высморкался в платок.

— Кажется, тепло, а у меня грипп, — сообщил он с расстроенным видом. — В лечкомиссии говорят, этой весной свирепствует какой-то "А прим".

— Есть такой, — сказал Василий Петрович, гадая, зачем забрел Понтус.

— Природа не спит в шапку. Ты открыл пенициллин с экмолином, а она — вирусный грипп, рак. Кто когда болел этим раком?.. А найдут что-нибудь против него — новая хворь объявится.

Понтус вынул из кармана портсигар, старательно запихал в мундштук папиросы клочок желтоватой ваты и закурил. Сев в кресло, закинул ногу за ногу. Затянувшись табачным дымом, вытолкнул несколько колец, которые поплыли под потолок, медленно увеличиваясь.

— А знаете, как Барушка называет строителей? Внутренними врагами. Они как те же хворобы. Сейчас это особенно стало заметно. Нам надо эпоху прославить, увековечить ее, а тут бледная немочь стройтрестов!.. Барушка утверждает, что первый архитектор и первый строитель на земле разговаривали только на языке жестов. Причем в руках архитектора, конечно, была Лубянка.

— Проект, небось, кончаете? — все же оживился Василий Петрович, подумав, что это, конечно, говорится Понтусом неспроста.